Уильям Гибсон

ИДОРУ

1. Куб казни К


После “Слитскана” Лэйни услышал от Райделла о другой работе. Кто такой  Райделл?
Ночной  охранник  из “Шато”.  Большой,  спокойный теннессиец,  всегда  в дешевых
солнечных очках и с уоки-токи в ухе, всегда чему-то грустно улыбается.

– “Парагон-Эйша Дейтафлоу”, – сказал Райделл.

Это было уже под утро,  в пятом, что ли, часу,  и они сидели в громадных  старых
креслах. Там, в вестибюле “Шато”, вся мебель была такая громоздкая, что  человек
в ней словно как терялся, становился меньше ростом. А бетонные потолочные  балки
кто-то не очень убедительно раскрасил под светлый дуб.

– Да? – вежливо отозвался Лэйни, хотя откуда уж там было Райделлу знать, в каких
местах его еще могут взять на работу.

– Токио,  Япония,  –  сказал  Райделл  и  потянул  через  пластиковую  соломинку
охлажденный кофе с  молоком. –  Парень, которого  я встретил  в том  году в  Сан
Франциско. Ямадзаки.  Он  у  них  работает. Говорит,  они  ищут  серьезного  нет
раннера.

Нет-раннер. Лэйни, предпочитавший считать себя исследователем, с трудом  подавил
печальный вздох.

– По контракту?

– Наверное. Он не говорил.

– Не очень мне что-то хочется жить в этом Токио.

Райделл  покрутил соломинкой  пену и  кубики льда,  оставшиеся на  дне высокого
пластикового стакана, словно  в надежде обнаружить  там какой-нибудь подарок  от
фирмы, и поднял глаза.

– Он такого не говорил, что жить обязательно там. А ты был когда-нибудь в Токио?

– Нет.

– Интересное, наверное, место, после  этого землетрясения и вообще.  – Уоки-токи
пискнул и начал что-то нашептывать. –  Ну вот, теперь мне надо проверить  ворота
со стороны коттеджей. Хочешь прогуляться?

– Нет, – мотнул головой Лэйни. – Спасибо.

Райделл встал.  На нем  был черный  нейлоновый ремень,  сплошь увешанный черными
футлярчиками  с   какими-то  хитрыми   приспособлениями,  и   белая  тенниска  с
подозрительно неподвижным черным галстуком.

– Я оставлю телефон в твоем ящике, – сказал он, привычно разглаживая складки  на
форменных, цвета хаки, брюках.

Райделл пересек устланное разнообразными коврами фойе и исчез где-то за  темной,
полированного дерева конторкой. Лэйни смутно помнилось, что у него вроде бы были
в прошлом крупные неприятности. Приятный парень. Неудачник.

Когда Лэйни покинул наконец свое кресло, сквозь высокие арочные окна уже сочился
тусклый рассвет, а в темной,  как пещера, столовой начала сдержанно  позвякивать
тайваньская нержавейка.  Иммигрантские голоса,  степной диалект,  понятный разве
что Чингисхану. Звуки  отражались от выстланного  терракотовой плиткой пола,  от
потолочных балок,  чудом оставшихся  со времени,  когда здесь  впервые появились
такие,  как  Лэйни, или  их  предшественники со  своей  экологией известности  и
жуткой, нерушимой и непререкаемой иерархией взаимного пожирания.



Райделл  сдержал  обещание  и оставил  Лэйни  сложенный  пополам листок  бумаги.
Токийский номер.  Лэйни извлек  его из  ящика на  следующий день  вместе с самой
свежей оценкой своего гостиничного счета.

Теперь он не мог даже делать вид, будто номер в “Шато” ему по карману.



Неделю спустя  в Токио  он увидел  свое лицо,  отраженное в  большом, с золотыми
прожилками зеркале  в  лифте,  поднимавшемся   на  четвертый  этаж  агрессивно
невзрачного здания “Боже Ж Ты Мой”. Целью поездки был “Куб Казни К”, такой  себе
бар по мотивам Франца Кафки.

Прямо из лифта  – в длинный  зал, поименованный на  травленой стальной пластинке
как “Превращение”.  Где твердозарплатники  в непременных  белых рубашках, скинув
пиджаки  и  расслабив  узлы  непременных  темных  галстуков,  пили  за   искусно
изоржавленной стальной стойкой, сидя на стульях с высокими спинками из какого-то
бурого, [Хитиноподобный -  Хитиноподобный пластик –  пластик, похожий на  хитин,
наружный твердый покров ракообразных, насекомых и членистоногих. От хитон –  род
одежды  (греч.).]   пластика.  Над   их  головами   хищно  нависали  иззубренные
инсектоидные  [Мандибулы -  Мандибулы –  нижние челюсти  насекомых. От  mando –
жевать (лат.).].

Лэйни окунулся  в коричневый  свет, в  негромкий прибой  разговоров. Он  не знал
японского. На прозрачной местами  стене регулярно повторялись изображения  таких
же мандибул, а еще огромных жестких надкрылий и шипастых коленчатых конечностей.
Он  ускорил  шаг,  направляясь  к изогнутой  лестнице  со  ступеньками  на манер
блестящих коричневых панцирей.

С другой  стороны за  ним следили  глаза русских  проституток, кукольно-пустые в
тусклом,  тараканьем  свете. Эти  Наташи  были тут  везде,  рабочие девчонки  из
Владивостока, товар, доставляемый Комбинатом. Элементарная пластическая операция
наделяла их  бездушной, конвейерной  красотой. Славянские  Барби. А  вживить для
удобства надзирателей радиомаячок, так это еще проще.

За  лестницей  – “Исправительная  Колония”,  дискотека, совершенно  в  такой час
пустая. Лэйни  пересек зал,  так никого  и не  встретив, под  беззвучные вспышки
красных молний. С потолка свисал дикого вида механизм, каждая из его  членистых,
в  стиле  древнего  зубоврачебного  оборудования,  лапок  заканчивалась   острым
стальным  шипом. “Борона”,  смутно вспомнил  он. И  эти самые  – зубья,  резцы.
Рассказ Кафки, машина, исполняющая смертный приговор, вырезая его текст на  теле
осужденного.  Устремленные  вверх  глаза.  Невидящие.  Он  зябко   передернулся,
стряхивая воспоминания, и пошел дальше.

Вторая  лестница, узкая  и покруче,  привела в  “Процесс”, мрачный  и с  низким
потолком.  Стены  цвета  антрацита. За  синим  стеклом  трепещут языки  пламени.
Замешкался у входа – джет-лаг плюс проклятая куриная слепота.

– Колин Лэйни, если не ошибаюсь?

Австралиец. Огромный. Стоит за маленьким  столом, по-медвежьи ссутулившись. Что
то  странное в  форме наголо  бритой башки.  И второй,  гораздо меньше,  сидит.
Японец, клетчатая, с широченным воротником, ковбойка застегнута до самого горла.
Мигает сквозь круглые стекла очков.

– Садитесь, мистер Лэйни, – сказал австралиец.

Чуть попривыкнув к темноте глазами, Лэйни рассмотрел, что у него нет левого уха,
срезано чуть не начисто, остался какой-то скрученный обрубок.



Когда  Лэйни  работал  на  “Слитскан”,  его  супервайзера  звали  Кэти  Торранс.
Светлейшая из  светлых блондинок.  Бледность на  грани полной  прозрачности, при
определенных углах  освещения начинало  казаться, что  в ней  течет не  кровь, а
некая странная жидкость цвета свежей соломы. На ее левом бедре было пронзительно
синее изображение чего-то гнутого и крученого, со множеством шипов. Дико дорогая
дикарская пиктограмма. Доступная наблюдению ежепятнично, когда Кэти приходила на
работу в шортах.

Она  всю   дорогу  жаловалась,   что  известность   очень  быстро   снашивается.
Зациклилась, как думал Лэйни, на расхожем мнении многих поколений своих коллег.

В тот раз она сидела, закинув ноги на край своего мультистола. Абсолютно точные,
разве что крошечные, копии футбольных ботинок, застегнутые на подъеме, с крепкой
шнуровкой по  щиколоткам. Лэйни  смотрел на  ее ноги,  длинный, упругий взлет от
грубошерстяных носков к бахроме коротко обрезанных джинсов. Татуировка  казалась
чем-то инопланетным,  таким себе  знаком или  посланием, выжженным  на подручном
материале кем-то из дальнего космоса на радость человечеству – пусть себе  сидит
и разгадывает.

Он спросил, что она имеет в виду. Кэти не спеша извлекла из упаковки  беленькую,
с мятным ароматом зубочистку. Лэйни сильно подозревал, что глаза, смотревшие  на
него сквозь мятного цвета линзы, были в действительности серыми.

– Теперь больше нету настоящих знаменитостей. Ты что, сам этого не замечаешь?

– Нет.

– Я имею в виду настоящих знаменитостей. Славы почти не осталось, если в  старом
смысле этого слова. Так, немножко, по мелочам.

– В старом смысле?

– Мы, Лэйни, мы – масс-медиа. Мы делаем этих засранцев знаменитыми. Подтолкнуть,
вытащить, рутинная работа. Они  приходят к нам, чтобы  мы их слепили из  чего уж
там есть.

Шипастые  подошвы  взбрыкнули  и  пропали.  Кэти  подобрала  ботинки  под  себя,
каблуками  к джинсовым  бедрам, белесые  коленки скрыли  ее рот.  И как  она не
сверзится со стула, неудобно же так сидеть.

– Ну и  что, –  заметил Лэйни,  возвращаясь к  своему дисплею.  – Как  ни крути,
слава, она и есть слава.

– А она что, настоящая?

Лэйни недоуменно обернулся.

– Мы научились  чеканить из  этого дерьма  деньги, –  продолжила Кэти.  – Валюта
нашего околотка. А теперь мы нашлепали ее слишком много, даже аудитория начинает
догадываться. Это видно по рейтингам.

Лэйни кивнул, мечтая, чтобы она оставила свой треп, дала ему поработать.

– А потому, – сказала Кэти, – иногда мы решаем уничтожить какую-нибудь ее часть.

За ней, за анодированной сеткой “Клетки”, за обрамляющим прямоугольником стекла,
не  пропускающего внутрь  ни молекулы  атмосферных загрязнений,  висело пустое,
безукоризненно  гладкое  небо  Бербанка,  образчик  небесно-голубого   пигмента,
предоставленный прорабом Вселенной.



Обрубок уха зарос по краю розовой, гладкой, как воск, кожицей. Странно, можно же
было пришить, а потерялось – так реконструировать.

– Чтобы не забыть, – сказал австралиец, по глазам читая мысли Лэйни.

– Не забыть что?

– Не забыть вспомнить. Садись.

Лэйни опустился на нечто  если и напоминавшее стул,  то лишь весьма отдаленно  –
хлипкую конструкцию из черных металлических прутиков и ламинированного пластика.
Столик  был  круглый,  размером  с  автомобильную  баранку.  За  синим   стеклом
колыхались  огни  невесть какому  богу  возженных лампад.  Японец  в ковбойке  и
круглых, металлом оправленных очках яростно моргал. Австралиец сел на такой  же,
из обгорелых спичек, стул, полностью скрыв его под своей непомерной, как у борца
сумо, горой мускулов.

– Ты вроде справился уже с джет-лагом?

– Таблетки принял.

Вспомнилась тишина в сверхзвуковом самолете,  ощущение, что он вроде и  не летит
никуда, а застыл на месте.

– Таблетки, – повторил толстый. – Гостиница приличная?

– Да, – кивнул Лэйни. – Я готов к интервью.

– Ну что ж… – Мужик энергично помял свое лицо огромными, сплошь в шрамах руками,
а  затем взглянул  на собеседника,  словно удивляясь,  откуда он  взялся. Лэйни
опустил  глаза  на  нанопорный тренировочный  костюм,  словно  снятый с  кого-то
другого – тоже очень крупного, но все-таки малость поменьше. Цвета не разберешь,
в такой  темноте все  кошки серы.  Расстегнут почти  до середины  груди. Чуть не
лопается  на  этой  чудовищной  туше.  Обнаженный  треугольник  кожи исполосован
десятками разнообразнейших по форме и текстуре  шрамов, речная дельта из какого
то бредового атласа. – Ну так что?

Лэйни перестал изучать шрамы и поднял глаза.

– Я насчет работы. Пришел на предварительное интервью.

– Серьезно?

– Вы интервьюер?

– Интервьюер?  –  Неопределенная  улыбка,  демонстрирующая  вполне  определенные
вставные зубы.

Лэйни повернулся к японцу.

– Колин Лэйни.

– Синья  Ямадзаки. –  Японец чуть  привстал и  пожал Лэйни  руку. –  Мы с  вами
говорили по телефону.

– Это вы проводите интервью?

Глаза очкарика заморгали еще чаще.

– К сожалению, нет. Я занимаюсь экзистенциальной социологией.

– Я ничего не понимаю, – вышел из себя Лэйни.

Молчание. Синья Ямадзаки смущенно отводит глаза. Одноухий нахмурился.

– Вы австралиец, – констатировал Лэйни.

– [Тэззи - Тэззи – прозвище жителей  Тасмании.], – поправил одноухий. – В  Смуту
мы были за южан.

– Попробуем сначала, – предложил Лэйни. – “Парагон-Эйша Дейтафлоу”. Это вы?

– Упорный, гад.

– Обстановка обязывает, – объяснил Лэйни. – В смысле профессия.

– Да  и  то.  –  Одноухий  вскинул  глаза.  Его  правую  бровь  рассекал розовый
перекрученный жгутик шрама. – Тогда Рез. Что ты думаешь о нем?

– Это в смысле рок-звезда? – спросил  Лэйни после краткого и не очень  успешного
сражения с проблемой контекста.

Кивок. Одноухий смотрел на него с предельной серьезностью.

– Из  “Ло/Рез”?  Группы?  Полуирландец-полукитаец.  Сломанный  нос,  так  и   не
выправленный. Длинные зеленые глаза.

– Ну и что ты думаешь о нем?

В кэтиторрансовской  системе отсчета  этот певец  воспринимался как  нечто особо
презренное. Она  считала его  живой окаменелостью,  досадным пережитком  давней,
первобытной эпохи. Огромная, бессмысленная, как она говорила, известность  вкупе
со  столь же  огромным, бессмысленным  богатством. Кэти  воспринимала славу  как
некую тонкую материю, первозданную стихию типа флогистона, как нечто  изначально
распределенное  по  всей  вселенной  равномерно,  но  затем,  при  благоприятных
условиях, концентрирующееся вокруг отдельных личностей и их карьер. Чтобы  затем
рассеяться, перераспределиться. С  ее точки зрения,  Рез продержался слишком  уж
долго. Он  подрывал стройность  ее теории.  Он нагло  бросал вызов  сложившемуся
порядку взаимопожирания.  Возможно, все  шнырявшие поблизости  хищники оказались
мелковаты для такой добычи, все, не исключая и “Слитскана”. В результате  группа
“Ло/Рез”  выдавала  свой  продукт с  прямо-таки  оскорбительной  регулярностью в
различных  медиа,  а  их  певец  с  упорством,  достойным  лучшего   применения,
отказывался убить кого-нибудь, связаться  с политикой, признаться в  неумеренном
употреблении  какой-либо любопытной  субстанции или  в неординарных  сексуальных
пристрастиях – сделать хоть что-нибудь, за что мог бы зацепиться “Слитскан”.  Он
сиял, может, и тускловато, но зато устойчиво, вне досягаемости для Кэти Торранс.
Что и было, по мнению Лэйни, истиной причиной ее жгучей ненависти.

– Ну,  – протянул  Лэйни по  некотором размышлении  и ощутил  какое-то странное
нежелание отвечать начистоту, – я купил тогда их первый альбом. Когда он  только
вышел.

– Название?

Одноухий стал еще серьезнее.

– “Ло Рез Скайлайн”, – отрапортовал Лэйни, крайне благодарный своему мозгу,  что
тот выкинул эти слова на поверхность. – Но я не знаю, сколько там они выродили с
того времени.

– Двадцать шесть, не считая сборников, – сказал мистер Ямадзаки и поправил  свои
очки.

Лэйни чувствовал, что  принятые им таблетки,  те, которые должны  были, по идее,
смягчить  джет-лаг,  трещат  под  ним  и  проваливаются,  как  некие  прогнившие
фармакологические леса. Стены “Процесса” сблизились. И продолжали сближаться.

– Если вы не собираетесь объяснить мне, о чем, собственно, весь этот разговор, –
сказал он одноухому, – я, пожалуй, вернусь в гостиницу. Устал я, вот что.

– Кит Алан Блэкуэлл.  – Лэйни пожал  протянутую ему руку.  Ладонь одноухого была
похожа на ощупь на элемент  какого-то спортивного тренажера. – Кити.  Теперь мы,
пожалуй, выпьем и немного поговорим.

– А  может,  –  предложил Лэйни,  –  вы  сперва скажете  мне,  каким  тут местом
задействована эта самая “Парагон-Эйша”?

– Упомянутая вами  фирма, –  вздохнул Блэкуэлл,  – есть  не более  чем несколько
строчек кода в машине, где-то  там на Лайгон-стрит. Чистой воды  декорация. Наша
декорация, если вам от этого легче.

– Легче? – переспросил Лэйни.  – Не знаю. Не  уверен. Сперва привезли меня  сюда
для предварительного интервью, а теперь  сообщаете, что компания, для которой  я
должен был интервьюироваться, не существует.

– Но она же  существует, –  возразил Кит  Алан Блэкуэлл.  – В  машине на  Лайгон
стрит.

Подошла официантка. В сером бесформенном бумажном комбинезоне и с косметическими
кровоподтеками.

– Большая бочкового. “Кирин”. Холодное. А вам, Лэйни.

– Кофе со льдом.

– Коку лайт.

– Вот и прекрасно, – сказал безухий Блэкуэлл, мрачно глядя вслед  растворившейся
во мраке официантке.

– Я был  бы крайне  благодарен, если  бы вы  объяснили мне,  чем мы, собственно,
здесь  занимаемся,  – сказал  Лэйни  и тут  же  заметил поблескивание  светового
карандаша; Ямадзаки увлеченно карябал что-то на экране маленького ноутбука. – Вы
что, все это записываете?

– К сожалению, нет. Небольшие заметки насчет костюма официантки.

– Зачем? – удивился Лэйни.

– Извините. – Ямадзаки сохранил записанное, выключил ноутбук и аккуратно засунул
карандаш в  пружинный зажим.  – Я  специалист по  таким вещам.  У меня сложилась
привычка  фиксировать  мелкие  преходящие детали  народной  культуры.  Ее костюм
вызывает естественный вопрос: является он простым отражением мотивов этого клуба
или,  напротив,  представляет  некий  глубинный  отклик  на  травмирующий   опыт
землетрясения и последующего восстановления?




2. “Ло Рез Скайлайн”


Они встретились в джунглях.

Келси сделала растительность:  большие яркие листья,  как у [Руссо  - Анри Руссо
(1844—1910)  по  кличке  Таможенник  –  французский  художник-примитивист, часто
изображал  тропическую  природу.],  мультиковые орхидеи  самых  что  ни на  есть
тропических  расцветок  (Кья   сразу  вспомнила  сеть   магазинчиков,  продающих
“природные” косметические  средства ярчайших  неизвестных природе  тонов). Сона,
единственная из телеприсутствовавших, непосредственно видевшая хоть  что-нибудь,
отдаленно похожее на настоящие джунгли, подложила аудио – пение птиц, невидимых,
но очень натурально жужжащих насекомых  и такое шуршание листьев, не  как словно
змеи  ползут,  а  будто  там  какие-то  пушистые  зверьки,  с  мягкими  лапами и
любопытные.

Свет, какой уж он  там был, сочился сквозь  зеленый полог леса –  совершенно, по
мнению Кья, диснейлендовый, – хотя какая уж там особая необходимость в  “свете”,
когда все это из одного света и сделано.

У Соны, как  и всегда, не  было тела, только  синий, горящий ацтекский  череп да
синие призраки ладоней, мерцающие, как подсвеченные стробами голуби.

– Совершенно ясно, что  эта бесхуевая шлюха,  бесплотная, замыслила опутать  его
душу своими силками.

Подчеркивая категоричность суждения, над черепом вспыхнули стилизованные зигзаги
молний.

Интересно, подумала Кья,  как она выразилась  в действительности? Что  такое эта
самая “бесхуевая  шлюха”  – артефакт  мгновенного  онлайнового перевода  или  по
мексикански действительно можно так выразиться?

– Мы  ждем  надежную  подтверждающую  информацию  из  токийского  отделения,   –
напомнила им Келси.

Келси была  из Хьюстона,  дочь налогового  адвоката, и  на нее  налипло много из
папашиного  лексикона,  а  заодно  и  умение  ждать,  вызывавшее  у  Кья  прямое
раздражение, особенно в исполнении этакой феечки из древнего “аниме” с  глазами,
как  синие  блюдечки.  И  ведь  доведись  им  когда-нибудь  встретиться  вживую,
наверняка оказалось бы, что Келси выглядит  как угодно, но уж точно не  так, тут
уж  и   ждать  нечего.   (Саму  Кья   представляла  разве   что  самую   малость
отредактированная версия того,  как она видела  себя в зеркале.  Ну, может, носа
чуть поменьше. Губы пополнее. Но это, собственно, и все. Почти.)

– Вот  именно,  – сказала  Сона,  в ее  глазищах  яростно вращались  миниатюрные
каменные календари. – Мы ждем. А тем временем он приближается к роковой черте. А
мы тут ждем. Если бы я и  мои девочки только и делали, что ждали,  “крысы” давно
смели бы нас с проспектов.

Если  верить Соне,  у нее  под началом  была чиланга  – девчоночья,  вооруженная
ножами  шайка.  Ну,  может,  и не  самая  крутая  в  Мехико-сити, но  достаточно
серьезная  в смысле  территории и  авторитета. Кья  не то  чтобы слишком  этому
верила, но так было вроде как прикольно.

– Ты  так  думаешь?  –  Феечка  по-эльфийски  надменно  вскинулась  и  пораженно
захлопала длинными, как у  Бэмби, ресницами. – А  в таковом, Сона Роса,  случае,
почему бы тебе не слетать в Токио  и не выяснить лично, что же там  происходит в
действительности? То  есть действительно  ли Рез  так и  сказал, что  он на  ней
женится, или что? Ну а заодно ты могла бы выяснить, существует она все-таки  или
нет.

Календари остановились, превратились в десятицентовые монетки.

Синие руки исчезли.

Череп словно уплыл в головокружительную даль, оставаясь абсолютно четким, вплоть
до мельчайших деталей.

Старые штучки, подумала Кья. Увиливает.

– Но ты  же знаешь,  что я  не могу,  – сказала  Сона. –  Без меня  тут никак не
обойтись. Мария Кончита, военачальница “крыс”, заявила, что…

– А нам  вот по  фигу, чего  она там  заявила! –  Келси взмыла  к нависавшим над
поляной ветвям и повисла там, голубая феечка на фоне роскошной зелени; солнечный
луч выигрышно высветил невозможную, небывалую в природе правую скулу.

– Сона Роса – трепло вонючее! – заорала она не так чтобы очень феисто.

– Не лайтесь, – сказала Кья. – Пожалуйста. Ведь это же очень важно.

Келси мгновенно спустилась и взглянула на миротворицу:

– Тогда поедешь ты.

– Я?

– Ты, – кивнула феечка.

– Я не могу, – сказала Кья. – В Токио? Да как же я могу?

– Самолетом, а как еще.

– Не забывай, Келси, что у нас нет твоих денег.

– У тебя есть паспорт. Мы знаем, что есть. Твоя мать должна была выправить  тебе
паспорт во время всех этих дел с таможней. И мы знаем, что ты, нежно  выражаясь,
в одну школу уже не ходишь, а в другую – еще, так ведь?

– Да, но…

– А в чем проблема?

– Твой папаша большой налоговый адвокат!

– Ну да, – кивнула Келси, – и он летает взад-назад по всему миру, рубит капусту.
Но ты знаешь, Кья, что еще он заодно зарабатывает?

– Что?

– Баллы  регулярного  клиента.  Охуенные  баллы  регулярного  клиента.  На  “Эйр
Магеллан”.

– Интересненько, – процедил ацтекский череп.

– Токио, – сказала разнузданная фея.

Вот же я влипла, подумала Кья.



Стена напротив ее кровати была украшена огромным, шесть на шесть футов, лазерным
увеличением  обложки  “Ло Рез  Скайлайн”,  их первого  альбома.  Не такого,  как
продаются сейчас,  а оригинального,  групповой снимок,  сделанный ими  для этого
первого,  прорывного  релиза на  инди-лейбле  “Сучий суп”.  Она  скачала файл  с
клубного сайта в первую же неделю, как вступила, а затем нашла заведение рядом с
Рынком,  где делали  такой большой  формат. Этот  снимок остался  для нее  самым
любимым, и не просто потому, как  часто говорила мать, что они там  еще молодые.
Матери не нравилось, что члены  “Ло/Рез” такие старые, примерно ее  возраста. Ну
почему Кья не западает на музыку своих сверстников?

– А кто там есть, мама, ну кто?

– Ну, скажем, этот самый, “Крутой Коран”.

– Отстой, мама.

Кья подозревала, что мать воспринимает время совершенно не так, как она. И не  в
том даже дело, что месяц казался матери  не таким уж и длинным промежутком, а  в
том,  что  материнское “сейчас”  было  поразительно узким  и  буквальным. Полное
подчинение  сводкам  новостей.  Кабельное  питание,  вроде  как  бессознательным
пациентам жидкую  кашицу через  шланг закачивают.  Настоящее, заточенное  до вот
этого вот, прямо сейчас, момента в сводке о вертолетном трафике.

Для Кья  “сейчас” было  цифровым, бесконечно  эластичным, мгновенное вспоминание
всего  чего   угодно,  обеспечиваемое   глобальными  системами,   совершенно  ей
непонятными, да и не нуждавшимися в ее понимании.

Релиз “Ло Рез Скайлайн” состоялся –  если здесь применимо это слово –  за неделю
(вернее, за шесть дней)  до рождения Кья. Кья  прикидывала, что вряд ли  на этот
момент в Сиэтле была  хоть одна жесткая копия  альбома, но ей нравилось  думать,
что даже  тогда кто-нибудь  его там  слушал, какие-нибудь  задвинутые визионеры,
шарящие  по  самым  захолустным  инди-лейблам,  вплоть  до  Восточно-Тайбейского
“Сучьего супа”.

Ну  конечно  же,  вступительные  аккорды  “Позитронного  предчувствия” сотрясали
молекулы сиэтлского воздуха где-нибудь здесь, в каком-нибудь соседнем подвале, в
решительный момент ее появления на свет. Она знала это, точно так же, как знала,
что “Заклинивший пиксель” – почти что и не песня, а просто Ло терзает чуть не на
помойке  подобранную  гитару –  проигрывался  где-то, когда  ее  мать, почти  не
владевшая на  тот момент  английским, подбирала  имя для  дочки из  чего-то там,
крутившегося  по “Телемагазинному”,  и вот  там, в  палате послеродового  ухода,
ласковая  фонетика  этих  слов  показалась  ей  наиболее  подходящим  сочетанием
английского с  итальянским, в  результате чего  эту самую  дочку (даже тогда уже
рыжую) окрестили Кья Пет Маккензи (что, как узнала потом Кья, немало  позабавило
ее отсутствовавшего отца-канадца).

Все эти мысли всплыли в густой, хоть сапоги ею намазывай, предрассветной темноте
за  секунды до  того, как  инфракрасная мигалка  будильника беззвучно  приказала
галогенному софиту  осветить “Ло/Рез”  во всей  их “Сучий-суповой”  славе. Рез в
расстегнутой (вроде для стеба, а вроде и  нет) рубахе и Ло со своей улыбочкой  и
всегдашними, тогда еще не очень отросшими усами.

Хай,  ребята.  Нашарить  дистанционное. Пощелкать  инфраредом  в  темноту. Щелк:
“Эспрессоматик”. Щелк: обогреватель помещения.

Под  подушкой  непривычные  формы паспорта,  нечто  вроде  антикварного игрового
картриджа,  жесткий  темно-синий  пластик,  текстурированный  под  кожу, золотое
тиснение: герб с орлом. Мягкая бежевая пластиковая папочка с эйр-магеллановскими
билетами, полученная в молле от агента компании.

Ехать так ехать, как сказал попугай, когда кошка потащила его за хвост.

Она  глубоко  вздохнула.  Материнский  дом сделал  то  же  самое,  но вроде  как
неуверенно, хрустнув своими деревянными, озябшими от утреннего мороза костями.



Да, такси подъехало точно в назначенное время, все равно как по волшебству, и  –
нет, таксер не гудел, в  точном соответствии с указаниями. Это  Келси объяснила,
как такие вещи делаются. Кроме  того, Келси коротенько опросила Кья  по основным
обстоятельствам ее жизни и тут  же сообразила подходящую легенду для  ее отлучки
из дома: десять дней на [Сан-Хуаны - Сан-Хуаны – острова Сан-Хуан, принадлежащие
США и расположенные вблизи от тихоокеанского побережья на стыке США и Канады.] у
Эстер  Чен, чья  богатенькая мать-луддитка  настолько боялась  электромагнитного
излучения, что жила в своем сооруженном из плавника и крытом дерном замке не  то
что без телефона, но даже без электричества.

– Скажи, –  посоветовала Келси,  – что  ты хочешь  устроить себе  информационный
пост, хоть на то время, пока утрясаются дела с новой школой. Ей это понравится.

Так то и вышло. Мать давно ворчала, что Кья проводит до безобразия много времени
“в этих твоих гляделках и наперстках”.

Кроткая, умненькая  Эстер вроде  бы и  въезжала в  музыку “Ло/Рез”, но почему-то
относилась к ним  куда с меньшим  энтузиазмом, чем следовало  бы, не торчала  на
них.  Кья  любила Эстер  и  успела уже  однажды  воспользоваться гостеприимством
миссис  Чен  в  ее  уединенном  островном  убежище.  К  сожалению,  мамаша Эстер
заставляла девиц носить специальные бейсбольные шапочки, сшитые из какой-то  там
ЭМИ-непроницаемой  ткани,  чтобы  их молодые  мозги  хоть  немного отдохнули  от
неощутимой,  но  ничуть   от  того  не   менее  тлетворной  электромагнитной   /
информационной скверны.

Кья жаловалась Эстер, что они […выглядят в этих шапочках как деревня… - Здесь  и
дальше  Гибсон  употребляет  слово  “meshback”,  буквально  обозначающее  летнюю
кепочку с сетчатым  затылком, как якобы  существующую идиому для  провинциальной
ограниченности  и  т.  д.,  см.  по  тексту.  Соответствует  русскому “деревня”,
“темнота”, “придурок”.].

– Не будь расисткой, Кья.

– А я и не расистка.

– Ну, классистка.

– Да нет, тут же все дело в эстетике.

И вот  теперь, закидывая  в жаркий,  как духовка,  салон такси свою единственную
сумку,  она подумала  о матери,  спавшей сейчас  за этими  темными, промерзшими
окнами, под грузом  своих тридцати пяти  лет и веселенькой,  в цветочек, перины,
которую Кья  купила ей  в “Нордстроме”,  и тут  же почувствовала себя паршивкой,
вруньей. Когда Кья была маленькая, мама носила длинную косу, увешанную на  конце
ракушками, ну прямо волшебный хвост какого-то мифического животного, Кья  ловила
эту штуку и громко хохотала. И дом тоже выглядел как-то грустно, словно жалел  о
ее отъезде, белая краска на девяностолетней кедровой вагонке шелушилась, обнажая
серую, предыдущую. А  вдруг я никогда  сюда не вернусь?  – подумала Кья  и зябко
поежилась.

– Куда? – спросил водила, негр в нейлоновой пуховке и плоской клетчатой шапочке.

– [“Си-Так” -  “Си-Так” –  аэропорт “Сиэтл-Такома”.  Такома –  портовый город  в
штате Вашингтон, примерно в 100 км к югу от Сиэтла.], – сказала Кья и откинулась
на спинку. Разворот, и – мимо  древнего “лексуса”, соседи выставили его в  своем
подъезде, взгромоздили на большие бетонные блоки.



В этот ранний час в аэропорту было не просто неуютно, а даже жутковато. Какая-то
такая  пустота,  что-то  такое  над  тобой  нависает,  что-то  большое,  полое и
грустное. Коридоры и уходящие  по ним люди. Соседи  в очереди, люди, которых  ты
никогда прежде  не видел  и никогда  больше не  увидишь. Кья  переложила билет и
паспорт  из правой  руки в  левую, поправила  на плече  ремень сумки.  Ей очень
хотелось  кофе. Кофе  был дома,  в “Эспрессоматике”,  вторая, так  и не  выпитая
чашка. Нужно было хоть вылить его, а чашку вымыть, а то ведь плесенью зарастет.

– Да?

У контролера была полосатая рубашка, галстук с косой полоской эйр-магеллановских
логотипов и  тускло-зеленый нефрит  в нижней  губе. Интересно,  он вынимает  эту
штуку на ночь? И как тогда выглядит его губа? Кья решила, что уж она-то  никогда
такого с собой не  сделает. Она подала ему  свою бежевую папочку. Мужик  раскрыл
папочку, вытащил билет и  вздохнул, всем своим видом  показывая, что она и  сама
могла бы это сделать.

Прошелся по билету сканером.

– “Эйр-Магеллан” один-ноль-пять до Нариты, с экономическим обратным.

– Да, все правильно, –  услужливо подтвердила Кья, но  мужик вроде не оценил  ее
стараний.

– Паспорт.

– Пожалуйста.

Мужик взглянул на паспорт так, словно в жизни не видел ничего подобного, а потом
запихнул его  в прорезь  своей конторки.  У прорези  были алюминиевые  закраины,
сильно ободранные и обклеенные прозрачным  скотчем. Скотч кое-где отставал и  на
этих  местах  густо облип  с  оборота грязью.  Мужик  смотрел на  невидимый  Кья
монитор. Вот возьмет сейчас и скажет, что ей лететь нельзя. Кья снова  вспомнила
ту чашку кофе. Даже остынуть-то не успеет.

– Двадцать три  “дэ”, –  сказал мужик,  глядя, как  из другой  прорези выползает
посадочный талон. Он  взял высунувшийся из  первой прорези паспорт  и вернул его
Кья вместе с билетом и талоном. – Выход пятьдесят два, синий зал. Багаж сдаете?

– Нет.

– Пассажиры,  прошедшие  проверку,  могут  быть  подвергнуты  безболезненной   и
безопасной, не нарушающей целостности организма процедуре взятия образцов ДНК.

Мужик выпалил это залпом, как одно кошмарно длинное слово; пассажиры и сами  все
знали, но по закону он обязан был их предупредить.

Кья спрятала паспорт и билет во  внутренний карман парки, оставив в руке  только
посадочный талон, и пошла искать синий зал. Чтобы добраться до него, ей пришлось
пройти  вниз и  воспользоваться одним  из этих  поездов, которые  вроде как  из
лифтовых кабинок, только ползут  не сверху вниз, а  вбок. Через полчаса она  уже
прошла проверку и недоуменно разглядывала пломбы, навешанные на все застежки  ее
сумки. Какие-то колечки из ярко-красной резинистой карамели. Кья никак этого  не
ожидала,  она   рассчитывала  найти   в  зале   отправления  платный   терминал,
подключиться и сообщить подружкам, что пока что все в порядке. Когда она  летала
в Ванкувер пожить у дяди, никаких там пломб не навешивали, но это же, считай,  и
не международный рейс, во всяком случае, теперь, после соглашения.

Подъезжая на резиновой  движущейся дорожке к  пятьдесят второму выходу,  она уже
издалека увидела  яркую синюю  мигалку. Небольшой  барьерчик, солдаты. Пассажиры
все подходили и подходили,  а солдаты выстраивали их  в очередь. Все они  были в
камуфляже и выглядели немногим старше, чем ребята из ее последнего класса.

– Вот же мать твою, – сказала ехавшая впереди женщина, блондинка с роскошными  –
и,  конечно же,  удлиненными за  счет чужих,  приживленных –  волосами. Большие
красные  губы, многослойный  грим, подложенные  плечи, микроскопическая  красная
юбочка, белые  ковбойские сапоги.  Вроде этой  кантри-певицы, на  которой торчит
мама. Ашли Модин Картер. Темнота, но с деньгами.

Кья сошла с резиновой  дорожки и встала в  очередь за женщиной, похожей  на Ашли
Модин Картер.

Солдаты брали у пассажиров  образцы волос и совали  их паспорта в прорезь  вроде
той,  недавней.  Кья  сообразила,  что   это  чтобы  проверить,  правда  ли   ты
действительно ты, ведь в паспорте записано что-то такое про твою ДНК,  полосатым
кодом.

Приборчик,  бравший образцы,  представлял собой  маленькую серебряную  трубочку,
которая  засасывала  несколько  прядей и  обрезала  их  кончики. Таким  манером,
подумала Кья, они могут собрать крупнейшую в мире коллекцию волосяных  обрезков.
Подошла очередь блондинки.  На проверке ДНК  стояли два зеленых  солдатика, один
орудовал этой самой трубочкой, а другой тараторил каждому пассажиру, что,  дойдя
досюда, вы  тем самым  согласились на  отбор образцов  и предъявите, пожалуйста,
паспорт.

Подавая  свой  паспорт,   блондинка  как-то  мгновенно   вспыхнула  откровенной,
вызывающей сексуальностью, ну словно лампочку в ней включили; сраженный лазерной
улыбкой солдатик  часто заморгал,  сглотнул, чуть  не выронил  паспорт, но затем
все-таки засунул его в маленькую, подвешенную к барьеру консоль. Второй солдатик
поднял  свой жезл.  Блондинка небрежно  подцепила одну  из наращенных  прядей и
протянула солдату ее  кончик. Вся эта  процедура, включая возвращение  паспорта,
заняла не больше восьми секунд, по  лицу солдатика, бравшего у Кья паспорт,  все
еще гуляла глупая, мечтательная улыбка.

Блондинка прошла за барьер. Кья была почти уверена, что вот сейчас, на ее глазах
было   совершено   тяжкое,   проходящее   по   юрисдикции   федеральных  властей
преступление. Сказать солдатам?

Ничего она  им не  сказала, а  они уже  отдавали ей  паспорт, и  она взяла  его,
миновала барьер и  пошла к пятьдесят  второму выходу. А  блондинка куда-то вдруг
пропала.

Потом Кья стояла и смотрела на  бегающие по стенам рекламы, а потом  из динамика
сказали проходить на посадку, первым проходит первый ряд сидений, затем второй и
так далее.

Кья  ждала  взлета, посасывая  выданный  стюардессой леденец,  а  место 23Е  все
пустовало и пустовало. Единственное вроде бы пустое место во всем самолете. Если
никто  не придет,  можно будет  опустить подлокотники  и прилечь.  Она пыталась
выставить защитное психическое поле, вайбы, которые никому не позволят прибежать
в  самую последнюю  секунду и  плюхнуться в  это кресло.  Сона Роса  – вот  кто
настоящая специалистка,  ведь это  же одно  из боевых  искусств, практикуемых ее
бабской шайкой. Кья никогда не понимала, ну как можно всерьез верить, что  такая
штука сработает.

А она и не сработала, потому что в проходе появилась та самая блондинка, и  она,
похоже, узнала свою соседку, а может, Кья это просто показалось.




3. Почти цивильно


Лэйни не  представилось возможности  полюбоваться напоследок  на эту татуировку,
потому что была  среда. Кэти Торранс  стояла посреди “Клетки”,  смотрела, как он
подчищает свой шкафчик, и орала. На  ней был серый с розовым отливом  бумазейный
блейзер от Армани  и юбка в  масть, скрывавшая послание  из дальнего космоса.  В
расстегнутом вороте белой, мужского покроя рубашке скромно поблескивает  ниточка
жемчуга. Парадная форма. Сегодня Кэти вызывали на ковер, один из ее  подчиненных
оказался дезертиром, ренегатом, а может, и вероотступником.

Лэйни умозаключал, что  ее гнев извергается  из широко распахнутого  рта, однако
все звуки  этой ярости  бесследно тонули  в громовом  шипении генератора  белого
шума.  Инструктируя Лэйни  перед его  последним визитом  в “Слитскан”,  адвокаты
настоятельно рекомендовали ему  не выключать эту  штуку ни на  секунду. И он  не
должен был делать никаких заявлений. А что уж там заявляли – или орали – другие,
этого он попросту не слышал.

Потом он иногда  задумывался: каким конкретно  образом могла она  сформулировать
свое  бешенство?  Краткое  изложение  все  той  же  теории  славы  и  ее  цены с
дополнениями о роли, играемой в этих делах “Слитсканом”, и о неспособности Лэйни
функционировать  в  рамках системы?  Или  она полностью  сосредоточилась  на его
предательстве? Но он  ничего не слышал,  он попросту складывал  никому не нужные
вещи  в  мятую  пластиковую  коробку,  все  еще  хранившую  запах   мексиканских
апельсинов. Испорченный,  с треснувшим  экраном ноутбук,  прошедший с  ним через
колледж.  Кружка-термос  с  полуотклеившимся  лого  “Ниссан  Каунти”.  Кое-какие
заметки, написанные  на бумаге,  в грубое  нарушение правил  фирмы. Залитый кофе
факс от женщины, с которой Лэйни спал в Икстапе; он уже не помнил, как ее звали,
а  инициалы  на этой  бумажке  невозможно разобрать.  Бессмысленные  ошметки его
личности, которым уготован вечный покой в ближайшем мусорном бачке. Но он  хотел
забрать оттуда все, подчистую, а Кэти все орала и орала.

Теперь, в кафкианском этом клубе, он подумал, что, наверное, она сказала, что он
никогда  не  найдет  работу  в  этом  городе,  и  так  оно,  пожалуй,  и   есть.
Предательство интересов фирмы, на которую работаешь, это и вообще один из  самых
серьезных проколов в биографии, а в этом городе так и самый, пожалуй, серьезный,
тем  более  когда причиной  этого  предательства стали,  если  выражаться языком
столетней давности, “угрызения совести”.

Сейчас это выражение показалось ему очень забавным.

– Вы улыбнулись, – сказал Блэкуэлл.

– Дефицит серотонина.

– Пища, – сказал Блэкуэлл.

– Да я, в общем-то, и не голодный.

– Нужно подзаправиться углеводами, – сказал  Блэкуэлл и встал. Стоя, он  занимал
поразительно много места.

Лэйни и Ямадзаки тоже встали и последовали за австралийцем. Из тараканьего света
в хром и неон каньона Роппонги-дори. В ночной промозглости – вонь тухлой рыбы  и
лежалых  фруктов,  чуть  смягченная  приторной  сладостью  китайского топливного
спирта, выхлопом машин, мчащихся по экспресс-вэю. Однако ровный, привычный голос
трафика успокаивал, да Лэйни и  просто нравилось быть в вертикальном  положении,
двигаться.

Если двигаться и двигаться, он,  возможно, сумеет проникнуть в смысл  Кита Алена
Блэкуэлла и Синьи Ямадзаки.

Блэкуэлл вел их  пешеходным мостиком. Рука  Лэйни, скользившая по  металлическим
перилам, споткнулась  о небольшую  неровность. Он  повернул голову  и встретился
взглядом  с  голой,  обворожительно улыбающейся  девушкой.  Маленький,  с ладонь
размером,  голографический  стикер,  а  неровность  –  какая-то  складка,  плохо
наклеили. Угол  зрения чуть  изменился, и  девушка указала  на телефонный номер,
горевший  над ее  головой. Весь,  из конца  в конец,  парапет заклеен  подобными
рекламками,  а  немногие аккуратные  бреши  – это  кто-то  отодрал понравившуюся
голограмму для своих личных нужд.

Мостик закончился, пешеходы на  тротуаре расступились перед громадой  Блэкуэлла,
как прогулочные лодки перед океанским лайнером.

– Углеводы,  – бросил  австралиец через  горный кряж  своего плеча  и свернул  в
проулок.

В  тесную,  многоцветно  освещенную  утробу,  мимо  круглосуточной  ветеринарной
клиники. За витринным стеклом два человека в белых халатах, хирурги,  оперируют…
кошку? Наверное, кошку. У витрины собралась небольшая кучка скучающих зевак.

Блэкуэлл боком протиснулся в яркую пещеру. Массивная, из искусственного  гранита
стойка, пар над варочным автоматом.

Когда  подошли Лэйни  и Ямадзаки,  раздатчик уже  раскладывал по  мискам порции
ароматной, жирно поблескивающей коричневой лапши.

Лэйни смотрел на Блэкуэлла. Блэкуэлл поднес миску ко рту и разом – вдохнул,  что
ли?  –  все  содержимое,  перерубив  приставшие  ко  дну  лапшинки  одним точным
движением пластиковых зубов. Мускулы на его шее мощно заходили.

Лэйни смотрел.

Блэкуэлл вытер рот тыльной стороной огромной ладони, розовым лабиринтом  шрамов.
Отрыгнул.

– Дай-ка нам один из этих детских рожков “сухого”…

Один глоток, и он рассеянно, словно бумажный стаканчик, раздавил пустую стальную
банку. Постучал миской, привлекая внимание раздатчика.

– То же самое.

Лэйни почувствовал острый  голод (из-за этой  малоаппетитной сцены? Несмотря  на
нее?)  и  занялся  своей   собственной  миской,  саргассовой  путаницей   лапши,
украшенной сверху розовыми (краска?), бумажно тонкими ломтиками мяса.

Лэйни  ел молча,  Ямадзаки –  тоже. Блэкуэлл  осушил еще  три банки  пива, безо
всякого видимого эффекта. Когда Лэйни допил остатки бульона и поставил миску  на
стойку, его глаза зацепились за  висевшую на стенке рекламу напитка,  именуемого
“Эппл Ширз Отентик Фаин Фрут Беверидж”.  Но сперва он прочитал “Элис Ширз”.  Так
звали девушку, из-за которой в нем так не вовремя проснулась совесть.

“Эппл Ширз – теплая влага жизни” – сообщала реклама.



Элис Ширз, увиденная впервые на анимированных снимках на пятом месяце его работы
в  “Слитскане”.  Довольно   привлекательная  девушка,  бормочущая   свои  данные
воображаемым режиссерам, вербовочным агентам, неизвестно кому, кому угодно.

Он изучал лицо на экране, а Кэти Торранс – его собственное.

– Ну как, Лэйни, не заторчал? Аллергия на смазливых? Первые симптомы: постоянная
раздражительность, обида  на весь  свет, смутное,  но неотступное  ощущение, что
тебе делают гадости, используют в своих целях…

– Да она ж даже не такая “смазливая”, как две предыдущие.

– Вот именно. Она выглядит почти нормально. Почти цивильно. Зацепи ее.

– Зачем? – повернулся Лэйни.

– Зацепи. Он может соскочить, притворяясь, что она официантка или еще что в этом
роде.

– Ты думаешь, это та самая?

– Можно без труда насчитать еще сотни три кандидаток. Но ты же понимаешь, Лэйни,
что надо с чего-то начинать.

– Наугад?

– Мы называем это “чутье”. Зацепи ее.

Лэйни щелкнул  клавишей, бледно-голубая  стрелка курсора  впилась в  затемненное
веко потупленного  глаза, выделяя  девушку для  более тщательного  изучения, как
возможную любовницу некоего знаменитого артиста, чья безупречная семейная  жизнь
была предметом всеобщего  восхищения. Вот его  славу Кэти Торранс  и понимала, и
одобряла. Человек, не пытающийся  идти против жестких законов  пищевой пирамиды.
Крупный, но  не настолько,  чтобы “Слитскан”  не мог  его проглотить. Правда, до
настоящего времени он – и те, кто уж там им крутит, – вели себя очень осторожно.
Или им просто везло.

Но хорошенького понемножку. По одному из “тайных каналов”, на которые  опиралась
Кэти  Торранс, ее  ушей достиг  некий слушок,  так что  теперь пищевая  пирамида
сможет заняться своим привычным делом.



– Проснитесь, – сказал Блэкуэлл. –  Вы падаете лицом в миску.  Расскажите лучше,
как вы потеряли последнюю свою работу, иначе мы не сможем предложить вам другую.

– Кофе, – сказал Лэйни.



Лэйни особо подчеркнул,  что он не  вуайер, не любитель  подглядывать в замочную
скважину. Просто у  него есть умение  обращаться с информационными  структурами,
плюс медицински зафиксированная  неспособность подолгу концентрировать  внимание
на одном предмете, которую он может при определенных обстоятельствах  переводить
в состояние  патологической гиперсосредоточенности.  В результате,  продолжал он
над кофе с  молоком в одном  из заведений токийского  филиала “Амос +  Анды”, из
него  получился  очень  хороший  исследователь.  (Лэйни  не  стал  упоминать  ни
федеральный  детский  приют  в  Гейнсвилле,  ни  предпринимавшиеся  там  попытки
вылечить его от недостатка концентрации, испытания “5-SB” и все такое.)

В  смысле устройства  на работу  существенным было  только то,  что он  обладал
интуитивной способностью подмечать информационные следы, своеобразные  отпечатки
пальцев,  непроизвольно оставляемые  каждым человеком  в процессе  рутинной, но
бесконечно  многогранной  жизни  в  цифровом  обществе.  В  большинстве  случаев
недостаток  концентрации  почти что  и  не был  заметен,  однако при  работе  на
компьютере он заставлял Лэйни все время “щелкать переключателем” – перескакивать
от  программы  к  программе,  от  базы данных  к  базе  данных,  от  платформы к
платформе, перескакивать таким… ну, скажем, интуитивным образом.

Ну и конечно же, при устройстве на работу эта интуитивность неизбежно  порождала
трудности: Лэйни был чем-то вроде шамана, кибернетического лозоходца. Он не  мог
объяснить, как он делает то, что делает. Он и сам этого не знал.

Он пришел  в  “Слитскан”  из  “Дейтамерики”  со  скромной  должности  ассистента
исследователя  в  проекте  с  кодовым  названием  TIDAL.  К  чести корпоративной
культуры “Дейтамерики”, Лэйни так никогда и  не узнал, ни что значит это  слово,
ни (хотя бы  отдаленно) с чем  связан этот проект.  Он проводил все  свое время,
мечась по необозримым просторам  недифференцированных данных в поисках  “узловых
точек”, различать которые обучила его группа французских ученых.

Все эти французы были страстными теннисистами, и ни один из них не  обеспокоился
объяснить ему, что это такое – узловые точки. Мало-помалу Лэйни начало казаться,
что он – нечто  вроде негра-проводника, сопровождающего европейских  охотников в
африканских джунглях. Они там на что-то  такое охотились, а он вспугивал на  них
дичь. Но уж всяко там было лучше, чем в Гейнсвилле, смешно и сравнивать. А затем
TIDAL, чем бы он там ни занимался, прикрыли, а другой работы ему вроде как и  не
нашлось.  Французы  уехали,  а   когда  Лэйни  пробовал  поговорить   с  другими
исследователями, мол, чем вы тут, ребята, занимаетесь, они смотрели на него, как
на психа.

Когда он пришел устраиваться в “Слитскан”, интервьюировала его Кэти Торранс.  Он
и знать не знал, что она начальница  отдела и что скоро она будет его  боссом, и
без особых, в общем-то, раздумий рассказал ей о себе всю правду. Почти всю.

Лэйни в жизни не видел таких бледных, представить себе не мог, что такие бывают.
Такая бледная, что чуть не  просвечивала. (Позднее он узнал, что  это наполовину
от  природы, а  наполовину благодаря  косметике, в  частности некоей  британской
линии  кремов,  в  рекламах  которой  упоминались  “уникальные светопреломляющие
свойства”.)

– Мистер Лэйни, вы всегда носите малазийские имитации брукс-бразеровских рубашек
из синего Оксфорда?

Лэйни недоуменно скосился на свою рубашку.

– Малайзия?

– Шаг строчки тик в  тик, но они так  еще и не научились  регулировать натяжение
нитки.

– О!

– Ничего. Мелкое идиотское пижонство вроде привычки одеваться в оригиналы  могло
бы вызвать здесь определенный  [Фриссон - Дрожь, содрогание  (франц.).]. Кстати,
вы могли бы расслабить галстук. Непременно расслабьте галстук. И так и храните в
нагрудном  кармане  эту  очаровательную  коллекцию  фломастеров.   Непожеванных,
пожалуйста. Хорошо бы дополнить  ее таким, знаете, толстым,  плоским хайлайнером
какого-нибудь особо мерзкого флюоресцентного оттенка.

– Вы шутите?

– Возможно, мистер Лэйни. Можно, я буду называть вас Колин?

– Конечно.

Она никогда не называла его Колин – ни тогда, ни потом.

– Вы  скоро  увидите, мистер  Лэйни,  что в  “Слитскане”  невозможно без  юмора.
Необходимый инструмент выживания. Параллельно  вы увидите, что по  большей части
юмор бытует здесь в весьма неявной своей разновидности.

– Это как, мисс Торранс?

– Кэти. Это так, что цитировать  его в докладной записке весьма  затруднительно.
Равно как и в судебных показаниях.



Ямадзаки был хорошим слушателем. Он молчал, сглатывал, теребил верхнюю  пуговицу
своей ковбойки, делал десятки других, столь же малозначительных жестов и  как-то
так все время этим показывал, что внимательно слушает Лэйни, не теряет нить  его
рассказа.

Кит Алан Блэкуэлл,  этот вел себя  совершенно иначе. Он  сидел чудовищной грудой
мяса, совершенно  неподвижно, разве  что иногда  начинал тискать  пальцами пенек
своего  левого  уха.  Блэкуэлл  делал  это  откровенно  и  беззастенчиво  и, как
показалось Лэйни, то  ли с удовольствием,  то ли ради  облегчения. После каждого
очередного тискания рубцовая ткань благодарно розовела.

Лэйни сидел на  обтянутой мягким пластиком  скамейке спиной к  стене. Ямадзаки и
Блэкуэлл расположились по другую сторону узкого стола. За ними, над  однообразно
черноволосыми головами местных полуночников, на фоне неправдоподобно  красочного
заката в заснеженных Андах парила голографическая физиономия.

Губы шаржированного  под мультфильм  Амоса были  как ярко-красные  сосиски; где
нибудь в  районе Лос-Анджелеса  заведение, рискнувшее  выставить такую расисткую
карикатуру, быстро схлопотало бы десяток бутылок “молотов-коктейля”.  Трехпалая,
обтянутая белой перчаткой  лапища картинно держала  белую же дымящуюся  кофейную
чашку.

Ямадзаки вежливо кашлянул.

– Продолжайте,  пожалуйста.   Вы  делились   с  нами   своими  впечатлениями  от
“Слитскана”.



Для начала  Кэти  Торранс  предоставила  Лэйни  возможность  побаловаться  нет
серфингом в слитскановском стиле.

Она прихватила из “Клетки” пару  компьютеров, шуганула из SBM четверых  сидевших
там сотрудников,  пригласила Лэйни  и заперла  дверь. Стулья,  круглый стол,  на
стене  – большая  доска, чтобы  развешивать иллюстративный  материал. Подключив
компьютеры к  дейтапортам, Кэти  вызвала на  оба экрана  одинаковые изображения.
Парень лет двадцати пяти –  двадцати шести, с длинными, мышиного  цвета патлами.
Козлиная бородка, золотая серьга. Лицо, не означавшее для Лэйни ровно ничего.  С
равной вероятностью это могло  быть лицо, которое он  видел час назад на  улице,
или  лицо  занюханного актеришки  из  низкорейтинговой мыльной  оперы,  или лицо
маньяка, в чьем морозильнике нашли несколько пластиковых мешков, битком  набитых
пальцами убитых людей.

– Клинтон  Хиллман,  –  сообщила  Кэти  Торранс.  –  Парикмахер,  специалист  по
приготовлению  суси, музыкальный  журналист, статист  в среднебюджетной  жесткой
порнухе.  –  Она  постучала  по  клавиатуре,  натурализуя  изображение.  Глаза и
подбородок  второго, на  ее экране,  Клинтона сильно  поубавились в  размере. –
Скорее всего,  он сам  это и  делал. С  профессиональной обработкой нам попросту
было бы не с чего начинать.

– Он что, правда снимался в порно?

В Лэйни шевельнулась смутная жалость к Хиллману; теперь, без подбородка, он  был
весь какой-то жалконький, беззащитный.

– Их мало интересует размер подбородка. – Кэти машинально взглянула на экран.  –
Главное в  порно –  это действие,  движения. Сверхкрупным  планом. Там снимаются
сплошь дублеры, одно тело, а лица приделывают потом. Но как ни крути, кто-то все
равно должен вставать из окопа и пороть уродин.

– Ну если вы так считаете…

– Сделай  его.  –  Она  протянула  Лэйни  профессиональные,  обтянутые   резиной
томпсоновские очки.

– Сделать?

– Его. Поищи эти  самые узловые точки,  о которых ты  мне тут рассказывал.  Этот
снимок – выход на  все, что о нем  имеется. На все эти  гигабайты зеленой тоски.
Эта информация, Лэйни, подобна морю крахмального клейстера. Бескрайние  просторы
пошлой заурядности  – или  заурядной пошлости,  как уж  тебе больше нравится. Он
скучал, Лэйни, скучал непогрешимо, эталонно. Сделай его, доставь мне хоть  малую
радость. Сделай, и мы возьмем тебя на работу.

Лэйни взглянул на свой экран, на приукрашенного Хиллмана.

– Вы не сказали мне, что я должен искать.

– Все, что может заинтересовать “Слитскан”. Иначе говоря, Лэйни, все, что  может
заинтересовать  обобщенного  зрителя “Слитскана”.  Какового  можно для  удобства
визуализировать  в  виде  ленивого,  порочного,  патологически  невежественного,
ненасытного существа,  вечно алчущего  свеженького, с  кровью, мяса  избранников
божьих. Лично мне он представляется  как нечто размером с карликового  бегемота,
цвета вареной картошки, на месяц забытой в кастрюле, живущее в темноте, в полном
одиночестве,  в  отдельном домике  на  задворках [Топека  -  Топека –  умеренных
размеров  город,  столица Канзаса.].  Оно  сплошь покрыто  глазами  и все  время
потеет. Пот  попадает в  эти глаза  и щиплет  их. У  него, Лэйни, нету рта, нету
гениталий, а потому оно может выражать свою звериную ярость и свои  инфантильные
желания  только  одним  способом:  переключая  каналы  на  пульте дистанционного
управления. Ну или участвуя в президентских выборах.



– “Эс-би-эм”?

Ямадзаки  раскрыл свой  ноутбук и  вытащил световой  карандашик. Лэйни  не имел
ничего против.  С этими  штуками в  руках японец  выглядел вроде  даже как более
уютно.

– Стратегический  бизнес-модуль,  –  объяснил  он.  –  Небольшой  такой  зал для
совещаний. Слитскановская почтовая контора.

– Почтовая контора?

– Калифорнийская  система. У  сотрудников нет  своих столов.  Берешь в  “Клетке”
компьютер и телефон,  тащишь туда. Если  нужно много периферии,  подключаешься к
мультистолу.  SBM  предназначены для  деловых  встреч, но  модулей  постоянно не
хватает –  потребуется, а  все заняты.  Там теперь  в моде  виртуальные встречи,
секретность выше.  Все твое  барахло хранится  в твоем  личном шкафчике.  Делать
распечатки не рекомендуется, а внешнюю рассылку – и тем более.

– Почему?

– Ты  можешь  скопировать  что-нибудь  из внутренней  сети,  а  потом  оно может
просочиться  наружу.  Вот этот  ваш  ноутбук, его  бы  никогда не  выпустили  из
“Клетки”. А если ничего не  делается на бумаге, они регистрируют  абсолютно все:
каждое соединение, каждую вызванную картинку, каждый нажим на клавишу.

– Секьюрити, – кивнул Блэкуэлл; на его щетинистом черепе играли красные отблески
толстых, как автомобильные камеры, губ Амоса.

– И что же, мистер Лэйни, вы добились успеха? – спросил Ямадзаки. – Вам  удалось
найти эти… узловые точки?




4. Разархивированная Венеция


– А  теперь заткнись,  – сказала  женщина с  места 23Е,  хотя Кья  ничего и  не
говорила, а пробиралась  себе по одиннадцатому  уровню дурацкой, специально  для
авиапассажиров, версии “Звезданутых войн”. – Сестра расскажет тебе историю.

Кья подняла голову от встроенного в спинку кресла 22Д экрана. Блондинка смотрела
не на нее, а куда-то вперед. Ее экран был откинут вниз как столик, и она  успела
уже прикончить последний из  пяти стаканов охлажденного томатного  сока, которые
раз  за разом  приносил стюард  за отдельную  плату. В  каждом стакане  зачем-то
торчал квадратный,  обструганный кусок  сельдерейного корня,  на манер соломинки
или палочки для  помешивания, но блондинка  их даже и  в рот не  брала, а просто
складывала  на  столике  квадратной рамочкой,  вроде  как  ребенок строит  стены
игрушечного домика или загородку для маленьких игрушечных зверюшек.

Кья  посмотрела  на  свои  пальцы,  переставшие  бегать  по  эйр-магеллановскому
одноразовому  тачпэду.  Снова  на  блондинку.  И  встретила  взгляд  лихорадочно
блестящих, щедро подведенных глаз.

– Есть такое место,  где всегда свет,  – сказала блондинка.  – Яркий, везде.  Ни
одного темного  уголка. Яркий,  как туман,  как словно  что-то сыплется, всегда,
каждую секунду.  Всех, какие  бывают, цветов.  Башни, что  верхушки и не увидишь
даже,  и  падает свет.  Внизу  они нагромождают  бары.  Бары, и  стрип-клубы,  и
дискотеки.  Нагромождены,  как коробки  от  обуви, один  на  другом. И  там  без
разницы,  как далеко  ты залезла  вглубь, сколько  лестниц прошла,  на скольких
лифтах поднялась,  забейся ты  хоть в  самую дальнюю,  самую крошечную комнатку,
свет все равно  тебя отыщет. Свет,  который взрывается из-под  двери, как порох.
Прекрасный, ты не  представляешь себе, какой  прекрасный. Взрывается под  твоими
веками, если  ты вдруг  сумеешь уснуть.  Но разве  ж ты  захочешь спать – там. В
Синдзюку. Разве захочешь?

Кья  неожиданно ощутила  огромный вес  самолета, устрашающую  невозможность его
движения сквозь промерзлую ночь,  над черными, невидимыми водами  Тихого океана.
Невозможность, ставшую будничным фактом.

– Нет.

Тем временем “Звезданутые войны” скинули ее за невнимательность уровнем ниже.

– Нет, – кивнула женщина, – ты не  захочешь. Я знаю. И никто не захочет.  Но они
тебя заставляют. Заставляют. В самом центре мира.

Она откинула голову на спинку, закрыла глаза и начала похрапывать.

Кья вышла из “Звезданутых  войн” и убрала тачпэд  в карман сидения. Ей  хотелось
вопить во весь голос. Что это такое? О чем она, эта женщина?

Подошедший  стюард смел  сельдерейные палочки  в салфетку,  взял пустой  стакан,
вытер и поднял столик.

– Моя сумка? – сказала Кья, указывая вверх. – В ящике?

Стюард открыл лючок, достал сумку, опустил ей на колени.

– А  как  открыть эти  штуки?  – Она  тронула  пальцем красные  упругие  кольца,
соединившие замки молний.

Стюард потянулся  к поясу  и достал  из маленького  черного футлярчика маленький
черный  инструмент, сильно  смахивавший на  штучку, которой  ветеринары стригут
собакам когти. Перекусываемые кольца  звонко щелкали и превращались  в крошечные
шарики, стюард ловко ловил эти шарики в подставленную ладонь.

– Ничего, что я это погоняю?

Она открыла сумку и показала ему “Сэндбендерс”, засунутый между четырьмя  парами
колготок.

– Выхода в сеть отсюда нет, только в первом и в бизнес, – развел руками  стюард.
– А  так –  пожалуйста. Можете,  если хотите,  подключиться к  дисплею в  спинке
кресла.

– Спасибо, – кивнула Кья. – У меня есть очки. Стюард пошел дальше.

Блондинка мерно похрапывала.

Самолет качнуло на воздушной яме, блондинка чуть сбилась с ритма и захрапела еще
громче. Очки и  наперстки лежали в  сумке сбоку, аккуратно  упакованные в чистое
белье;  Кья  развернула  их  и   положила  на  сиденье  между  собой   и  правым
подлокотником. Затем она вытащила  “Сэндбендерс”, застегнула сумку, опустила  ее
на пол и затолкала ногой под переднее сиденье. Ей хотелось уйти отсюда, из  этой
обстановки, и чем скорее – тем лучше.

Пристроив  “Сэндбендерс”   себе  на   колени,  она   тронула  кнопку   “проверка
аккумуляторов”. Восемь часов  в самом экономном  режиме, а то  и меньше. Ничего,
хватит. Кья размотала вывод очков,  подключила его к разъему. Выводы  наперстков
перепутались, как  это у  них принято.  Не спеши,  сказала она  себе, только  не
спеши. Порвешь сенсорную  ленту, и сиди  здесь потом всю  ночь в компании  клона
Ашли  Модин  Картер.  Маленькие  серебряные  колпачки,  гибкие  каркасики,  куда
засовывать пальцы, спокойно, не дергайся,  вот видишь, все и получилось.  Теперь
повключать их. Разъем, разъем, разъем…

Блондинка что-то пробормотала во сне. Если это называется сном.

Кья взяла очки, надела их, даванула большую красную кнопку.

– И на хрен отсюда.

Так оно и было.

Она сидела на краю своей кровати и смотрела на постер “Ло Рез Скайлайн”. Пока Ло
не обратил  на нее  внимание. Он  провел пальцем  по своим  недорослым усикам  и
ухмыльнулся.

– Привет, Кья.

– Привет.

Приходилось говорить почти беззвучно, чтобы вокруг не слышали, но она давно  уже
так умела.

– Что нового, сестричка?

– Я в самолете. Лечу в Японию.

– В Японию? Круто. Слышала наш [Будокановый диск - Будокан (“Ниппон будокан”)  –
спортивно-концертный  комплекс  в Токио;  по  основному профилю  и  в буквальном
переводе  –  “Дворец  боевых искусств”.  Концертные  альбомы  “Live at  Budokan”
выпускали Боб Дилан, Эрик Клэптон, Ян Гиллан, Оззи Осборн и т. д. и т. п.]?

– Знаешь, Ло, мне чего-то не хочется сейчас разговаривать.

А тем более – с виртуальным персонажем, пусть и самым милейшим.

– Как знаешь.

Ло сверкнул  своей кошачьей  ухмылочкой и  застыл, снова  стал фотографией.  Кья
окинула комнату взглядом и ощутила укол  разочарования. Все было вроде и так,  и
как-то не так,  не нужно было  использовать эти фрактальные  пакеты, которые все
малость поганят, вот  и в углах  вроде как пыль,  и вокруг выключателя  какие-то
потеки. Сона Роса, так та от этих штук вообще беленится. В нормальной обстановке
Кья  любила, чтобы  конструкт был  чистехонький, чище,  чем сама  комната после
большой приборки, и теперь ей остро захотелось домой, к качественной картинке.

Движением  пальцев  она  направила  себя  в  гостиную,  с  лету  проскочив мимо,
считается, двери  в материнскую  спальню. Дверь  была едва  намечена, а  за ней,
внутри,  не было  никакого “внутри”,  интерьера. Гостиная  тоже была  так себе,
приблизительная, мебель в  ней Кья прямо  скинула из старой,  до “Сэндбендерса”,
системы “Плеймобил”. В стеклянном кофейном столике  (это ж во сколько лет я  его
сделала? В  девять, вот  во сколько)  ходили кругами  хило оцифрованные  золотые
рыбки. Деревья  за окном  были еще  старее: коричневые,  идеально цилиндрические
стволы  с  ядовито  зелеными   ватными  комьями  непроработанной  листвы.   Если
посмотреть на  них подольше,  там, за  окном, появится  Мумфалумфагус и  захочет
поиграть, поэтому она поспешила отвести глаза.

Кья  пристроила  себя на  плеймобилскую  кушетку и  окинула  взглядом программы,
разбросанные по  кофейному столику.  Софтвер системы  “Сэндбендерс” выглядел как
брезентовый мешок для  воды, из тех,  какими пользовались когда-то  в армии (вот
где лишний раз пригодился любимый ее справочник “На что похожи вещи”).  Потертый
бурдюк  выглядел  на  редкость   натурально,  с  крошечными  бисеринками   воды,
проступающими  сквозь   плотную  ткань.   Если  приблизиться   совсем  вплотную,
оказывалось,  что  в  этих  капельках  отражаются  самые  разные  вещи:  участок
микросхемы, напоминающий то ли вышивку  бисером, то ли шкурку на  горле ящерицы,
длинный, пустынный пляж под серым, пасмурным небом, горы под дождем, вода ручья,
бегущего  по разноцветной  гальке. Хорошая  фирма “Сэндбендерс”,  самый топ.  На
запотевшем  брезенте  чуть  проступала  надпись:  СЭНДБЕНДЕРС,  ОРЕГОН,   словно
выгоревшая под жарким пустынным солнцем. СИСТЕМА 5.9. (У Кья были все  апгрейды,
вплоть до 6.3. Народ говорил, что в 6.4 полно багов.)

Рядом  с  бурдюком  лежало ее  школьное  хозяйство:  канцелярская папка,  сильно
поеденная  нарочно  наведенной   цифровой  плесенью.  Нужно   переформатировать,
напомнила себе Кья. Стыдно же являться с таким в новую школу, детство какое-то.

Записи “Ло/Рез”, альбомы, сборники и бутлеги имели вид оригинальных дисков.  Все
они были навалены, вроде как небрежно, рядом с архивом. Архив этот Кья  собирала
с того  самого времени,  как ее  приняли в  Сиэтлское отделение,  и выглядел он,
благодаря  потрясающему  обмену  с  одним  шведским  фэном,  как  жестяная, ярко
литографированная  коробка для  завтрака. Сильная  вещь. Кья  прямо тащилась  от
плоской прямоугольной крышки,  с которой глупо  пялились мутноглазые и  какие-то
ошалелые, словно пыльным  мешком стукнутые, Ло  и Рез. Этот  швед, он сканировал
пять  раскрашенных  поверхностей  с оригинала  и  навел  их на  пространственный
каркас. Оригинал был вроде непальский и уж точно нелицензированный.

Сона  Роса все  хотела махнуться,  но ничего  толком не  предлагала, разве  что
комплект  не  совсем  приличных  рекламных роликов  к  их  пятому  выступлению в
Мексиканском Куполе, но ролики  эти были не такие  уж слишком неприличные, да  и
вообще скучные, так что Кья  отказывалась. Другое бы дело документальный  фильм,
сделанный  –  вроде  бы  сделанный  – одним  из  филиалов  “Глобо”  во  время их
бразильского турне. Вот это бы Кья хотела,  а ведь Мехико, он в той же  стороне,
что и Бразилия.

Она пробежала пальцем  по корешкам дисков  (рука контурами, на  кончике пальца –
дрожащее пятнышко,  вроде капельки  ртути) и  снова задумалась  о Слухе. Слухи и
раньше бывали, и сейчас есть, и всегда они, слухи, будут. Был, скажем, слух  про
Ло и эту датскую модель, что они думают пожениться, и слух этот вполне мог  быть
верным, хотя свадьба так и не состоялась – ну думали, а потом передумали. И  про
Реза тоже всегда ходили слухи, что он то с той, то с этой. Но это ж всегда  были
люди. И датская модель,  она тоже человек –  засранка, конечно же, но  все равно
человек. А этот Слух – он совсем другое дело.

Какое? А для того она и летела в Токио – чтобы выяснить наконец какое.

Она выбрала “Ло Рез Скайлайн”.

Виртуальная  Венеция, присланная  ей отцом  на тринадцатилетие,  выглядела, как
древняя, пыльная  книга, коричневая  кожа переплета  кое-где протерлась  и стала
похожей  на  замшу –  цифровой  аналог обработки  джинсов  в стиральной  машине,
набитой  мячиками для  гольфа. Рядом  с книгой  лежала серая,  безликая папка  с
копиями свидетельства о разводе и соглашением о передаче Кья под опеку матери.

Она  пододвинула Венецию  к себе  и раскрыла.  Рыбка дернулась  и на  мгновение
вспыхнула – прошел запуск подпрограммы.

Разархивированная Венеция.

Пьяцца в зимнем монохроме, фасады текстурированы под мрамор, порфир, шлифованный
гранит, яшму, алебастр (вкусные названия минералов прокручиваются при желании  в
периферийном, на самом краю поля  зрения, меню). Город крылатых львов  и золотых
коней. В недвижный час серого, нескончаемого рассвета.

Можно навестить его в одиночку, а можно с Мьюзик-мастером.

Отец – он звонил из Сингапура, поздравлял ее с днем рождения – сказал тогда, что
Гитлер при своем первом и единственном посещении города смылся от сопровождения,
чтобы  побродить по  этим улицам  одному, в  эти же  самые предрассветные  часы,
совсем, наверное, спсихевший, и не ходил он, а трусил, такой собачьей трусцой.

Кья если и знала что-то про Гитлера, то исключительно из каких-то там упоминаний
в песнях, но она вполне его понимала. Подняв посеребренный палец, она пронеслась
над  каменными плитами  Пьяццы и  бросила себя  в головоломный  лабиринт воды  и
мостов, арок и стен.

Она пребывала в полном  неведении, что такое этот  город, к чему он  и зачем, но
чувствовала, что он идеально подходит к  месту, им занимаемому, эти камни и  эта
вода,  они точно,  без малейшего  просвета, складывались  в единое  таинственное
целое.

Самый балдежный шмат софтвера, какой вообще бывает, и тут же пошли вступительные
аккорды “Позитронного предчувствия”.




5. Узловые точки


– Клинтон  Эмори Холлиан,  двадцать пять  лет, парикмахер,  специалист по  суси,
музыкальный журналист,  статист в  порнофильмах, надежный  поставщик запрещенных
зародышевых  тканей  троим  более  [Эндоморфный  -  Эндоморфный  –  пикнический,
“тяжелый”   тип   телосложения;   характеризуется   относительным  преобладанием
структур,  развившихся  из  зародышевой  энтодермы.]  членам  группы  [“Дьюкс оф
Ньюк'Ем” - dukes (англ.) – герцоги, Nuke'em = Nuke Them (англ.) – “раздолбите их
атомными бомбами”, но  при этом все  название в целом  произносится как “Герцоги
Ньюкемские” –  титул несуществующий,  но звучащий  вполне натурально. Источником
названия группы является, по-видимому, компьютерная “стрелялка” “Duke  Nukem”.],
чья  песня  “Дитя войны  в  Заливе” стояла  восемнадцатой  в чарте  “Биллборда”,
поминутно крутилась на “Аи лав Америка” и успела уже вызвать ряд дипломатических
протестов со стороны исламских государств.

На лице Кэти Торранс появилось нечто вроде удовлетворения.

– Так что там с этими зародышевыми тканями?

– В общем-то, – сказал Лэйни, кладя очки рядом с компьютером, – мне кажется, что
это может быть самым сильным моментом.

– Почему?

– Культуры непременно должны быть иракскими. Мужики особо на этом настаивают. Не
хотят себе вкалывать ничего другого.

– Я беру вас на работу.

– Так сразу?

– Вам бы следовало еще сопоставить звонки  в “Вентуру” со счетами за парковку  и
из этого  гаража в  “Беверли-центре”. Хотя  эту расхожую  шуточку насчет  “Деток
войны в Заливе” все равно было бы трудно просмотреть.

– Секунду, секунду, – прервал ее Лэйни. – Вы что, все уже знали?

– И поставили уже в эфир, на ближайшую среду. Гвоздь программы. – Она  выключила
компьютер, даже  не позаботившись  убрать с  экрана разретушированный подбородок
Клинта Хиллмана. – Но сейчас, Лэйни, я получила возможность посмотреть на вас  в
деле. Вы настоящий. Я почти уже  готова поверить, что во всей этой  срани насчет
узловых точек  что-то есть.  Некоторые из  ваших шагов  не имели  ровно никакого
логического смысла, и все же я сейчас собственными глазами видела, как вы  точно
вышли на материал, до которого три квалифицированных исследователя  докапывались
месяц с лишком. У вас это заняло менее получаса.

– Не все  здесь было  законно, –  заметил Лэйни.  – Вы  имеете выход  на разделы
“Дейтамерики”, закрытые для частных пользователей.

– А вы знаете, Лэйни, что такое подписка о неразглашении?



Ямадзаки поднял голову от ноутбука.

– Прекрасно, – кивнул он, обращаясь, похоже, к Блэкуэллу. – Да, прекрасно.

Блэкуэлл  чуть  сдвинул  свою тушу;  углеродно-волоконный  каркас  стула жалобно
скрипнул.

– Но ведь он недолго там продержался, так ведь?

– Чуть больше шести месяцев, – уточнил Лэйни.



Шесть месяцев могут быть и очень длинным сроком, например в “Слитскане”.

Он  использовал   большую  часть   своей  первой   месячной  зарплаты   на  съем
микрохолостяцкой  квартиры  в  Санта-Монике,  на  Бродвей-авеню.  Он   обзавелся
рубашками,  более,  как  ему  казалось,  похожими  на  то,  что  носят  они,   в
“Слитскане”, а те,  малайские, разжаловал в  пижамы. Он купил  дорогие солнечные
очки и  настрого запретил  себе показываться  на люди  даже с одним-единственным
фломастером, торчащим из нагрудного кармана.

В атмосфере “Слитскана” царила  суховатая сдержанность. Лэйни быстро  обнаружил,
что его коллеги ограничивают внешне выказываемые эмоции весьма узким диапазоном.
В  полном  соответствии  со  словами  Кэти,  здесь  высоко  ценили  некий весьма
специфический тип юмора, но и  он практически никогда не вызывал  смеха. Реакция
на шутку  ограничивалась вскинутыми  глазами, кивком,  много если  тенью улыбки.
Здесь  ломались  –  а  изредка  и строились  наново  –  жизни,  рушились  – либо
переиначивались  самым ирреальным,  неожиданным образом  – карьеры.  Потому что
деловой  специализацией  “Слитскана”  было  ритуальное  кровопускание,  и кровь,
хлеставшая на  экраны в  его телепрограммах,  была драгоценнейшего,  сакрального
свойства: кровь знаменитостей.

Способность  Лэйни   выудить  ключевые   данные  из   бессмысленных  необозримых
нагромождений случайной  информации заслужила  ему завистливое  восхищение более
опытных исследователей. Он стал любимчиком Кэти и был почти доволен, узнав,  что
про них уже ходят сплетни.

Реальных оснований для сплетен не было – не считая одного-единственного  эпизода
в Шерман-0укс, у нее на квартире, да и тот оказался крайне неудачным. Во  всяком
случае, повторять не захотелось ни ему, ни ей.

Но зато Лэйни день  ото дня оттачивал, фокусировал  свой талант, или уж  как там
это  назвать.  К  вящей  радости  Кэти.  Он  почти  сросся  со  своими  очками и
слитскановским  выделенным кабелем,  мгновенно переносившим  его в  любую точку
унылых просторов “Дейтамерики”. Он шел туда, куда посылала его Кэти. Он искал  –
и находил – узловые точки.

А ночью, перед тем как уснуть, он начинал иногда смутно подозревать, что где-то,
неизвестно  где,   может  быть   и  большая   система,  поле   с  куда  большими
перспективами. Как знать,  может быть, “Дейтамерика”  как целое тоже  имеет свои
узловые  точки,  инфопровалы,  спустившись  в  которые  можно  обнаружить   иную
разновидность  истины,  иной способ  знать  и понимать,  погребенный  под серыми
массами информации. Но только если кто-нибудь сумеет задать нужный вопрос. Лэйни
не имел  ни малейшего  представления, что  же это  должен быть  за вопрос,  да и
существует ли он вообще,  но был почти уверен,  что в слитскановском SBM  такого
вопроса не зададут, никогда.

“Слитскан”  вышел  из  “производства  реальности”  и  сетевых  таблоидов   конца
двадцатого века,  однако походил  на них  ничуть не  больше, чем  некое крупное,
шустрое  двуногое  млекопитающее  на  своих  неуклюже  ползавших  по  мелководью
пращуров.  “Слитскан”  был  зрелым,  совершенным  организмом,  раскинувшим  свои
щупальца по  всему земному  шару. Доходов  “Слитскана” хватало  на покупку целых
спутников и на строительство здания в Бербанке, где и работал Лэйни.

“Слитскан” пользовался такой популярностью,  что превратился в нечто  похожее на
древние телевизионные  сети. Он  поддерживался массой  дополнительных и побочных
программ, созданных с единственной целью – вернуть загулявшего зрителя к  святая
святых,  к  знакомому  и непременно  окропленному  свеженькой  кровью алтарю,  к
[Дымящееся Зеркало - Дымящееся Зеркало (Тескатлипока) – один из основных богов у
большинства племен южноамериканских индейцев. Тескатлипока – судья и мститель за
все злое, он всеведущий, беспощадный и крайне непредсказуемый в своих деяниях.],
как выражался один из коллег Лэйни, мексиканец по происхождению.

Работая в “Слитскане”, нельзя было не проникнуться чувством своей сопричастности
истории, или,  по едкому  замечанию Кэти  Торранс –  тому, что заменило историю.
Лэйни подозревал, что  сам “Слитскан” может  быть одной из  этих больших узловых
точек,   которые   он   пытался   себе   представить,   некоей    информационной
сингулярностью, открывающей путь к глубинным, немыслимым структурам.

Что же касается узловых точек поменьше, за которыми, собственно, и посылала  его
Кэти в  дебри “Дейтамерики”,  Лэйни отлавливал  их и  успел уже  тем повлиять на
результаты  муниципальных  выборов,  на рынок  фьючерсных  контрактов  на генные
патенты,  на  закон об  абортах  в Нью-Джерси  и  на суматоху  вокруг  “Угасни в
полночь”  (движение, боровшееся  за свободу  эвтаназии, –  или изуверская  секта
самоубийц, это  уж как  хотите), не  говоря уж  о жизнях  и карьерах  нескольких
десятков знаменитостей самого разнообразного толка.

И не все изменения были к  худшему, даже если смотреть с точки  зрения невольных
героев  шоу. Материал  Кэти Торранс,  изобличавший пагубное  пристрастие членов
группы “Дьюкс  оф Ньюк'Ем”  к иракским  зародышевым тканям,  мгновенно сделал их
следующий  альбом  платиновым,  а  заодно  привел  к  целой  серии показательных
судебных процессов и публичных казней в  Багдаде (ну и что такого, думал  Лэйни,
там и так и так жизнь хреновая).

Сам-то  Лэйни никогда  не был  любителем “Слитскана”,  что, как  он подозревал,
сыграло в его пользу при устройстве на работу. И не то чтобы он был  противником
этой программы, он просто никогда о ней особенно не задумывался, ну есть такая и
есть.  “Слитскан”  был  способом  создания  и  подачи  некоторых,  не  очень ему
интересных новостей. “Слитскан” был местом, где ему платили зарплату.

“Слитскан” позволял Лэйни заниматься единственным  делом, к которому у него  был
истинный, яркий талант, а потому он инстинктивно избегал думать о своей работе в
терминах  причин  и  следствий. Даже  теперь,  стараясь  объяснить внимательному
Ямадзаки  свою  позицию,   он  не  замечал   за  собой  никакой   вины,  никакой
ответственности.  Как  сказала однажды  Кэти,  люди богатые  и  знаменитые редко
бывают таковыми по  чистой случайности. Можно  по случайности стать  богатым или
знаменитым, но чтобы и то и другое сразу – это уж слишком.

Отдельной строкой  шли знаменитости  чисто временные,  случайные, ни  имевшие ни
богатства,  ни,  собственно  говоря,  славы,  –  ну,  скажем,  убийца-маньяк или
родители последней его  жертвы. Их Кэти  воспринимала как тяжкий  крест, который
она вынуждена тащить: ну  что это за знаменитость,  у которой нет ровно  никаких
качеств, делающих  человека знаменитостью?  Правда, к  убийцам она  относилась с
некоторой надеждой, считая, что у них обычно имеется некоторый потенциал,  пусть
пока и не раскрытый.

Но все  это так,  между прочим,  а в  основном Кэти  нацеливала внимание Лэйни и
прочих  исследователей  (общим числом  около  трех десятков)  на  не предаваемые
огласке аспекты жизни людей не просто известных, но добившихся своей известности
вполне сознательно.

Элис Ширз пользовалась  известностью разве что  среди нескольких десятков  своих
знакомых,  но  вот  человек,  с  которым у  нее  была  связь  (Лэйни  это быстро
подтвердил), был весьма известной личностью.

А затем до Лэйни начало доходить нечто неожиданное.

Непонятно как, но Элис  Ширз знала, что он  здесь, рядом, что он  за ней следит.
Она   словно   чувствовала,   что   он   всматривается   в   крошечный  заливчик
информационного  океана,   отражающий  ее   жизнь,  в   неизгладимый  отпечаток,
оставляемый всеми ее поступками на цифровой ткани мира.

Лэйни наблюдал за узловой  точкой, формировавшейся в информационном  отображении
Элис Ширз.

Эта женщина решила себя убить.




6. Друг


Кья  запрограммировала  своего  Мьюзик-мастера на  сродство  к  мостам. Стройный
молодой  человек  со  светло-голубыми  глазами  и  неистребимым  пристрастием  к
длинным, развевающимся  на ходу  плащам, он  появлялся в  виртуальной Венеции на
каждом мосту, которым она проходила с более-менее умеренной скоростью.

С  самого  начала,  еще  в  бета-версии,  он  стал  предметом  судебного   иска:
юридических представителей некоего  почтенного британского певца  возмутило, что
дизайнеры Мьюзик-мастера использовали изображения  их клиента в слишком  уж юном
возрасте.  Конфликт  был  разрешен во  внесудебном  порядке,  и все  последующие
версии, включая  и ту,  которой пользовалась  Кья, обладали  большим сходством с
теперешним оригиналом (Келси говорила, что в основном переделали его левый глаз,
но почему только левый?).

Кья ввела его в программу уже при второй своей прогулке по Венеции, для компании
и некоторого разнообразия, а эта фишка насчет мостов и сейчас казалась ей  очень
удачной. В Венеции ведь пропасть  мостов, некоторые из них совсем  уж крохотные,
такие  себе  каменные  ступенчатые арки,  переброшенные  через  узенькие боковые
канальчики. Там есть мост Вздохов (Кья его не любила, печальный какой-то и  даже
чуть жутковатый)  и мост  Кулаков, который  она любила,  в основном из-за такого
названия, и много,  много других. И  еще есть мост  Риалто, большой, горбатый  и
фантастически  старый; по  словам отца,  именно там,  на этом  мосту, придумали
банковское дело, а может, какую-то его разновидность. (Ее отец работал в  банке,
потому-то ему и приходилось жить в этом Сингапуре.)

Как только Кья замедлила  свой бег по городу  до нормальной скорости пешехода  и
начала подниматься  по ступенькам  Риалто, рядом  с ней  появился Мьюзик-мастер,
неотразимо элегантный в своем светло-коричневом, развевающемся на ветру тренче.

– ДРУГ, – сказал он, активированный ее молчанием. – Диатоническое  развертывание
устойчивой гармонии. Известное  также как мажорный  аккорд с нисходящим  басовым
тоном. Бах, ария  из “Сюиты номер  три ре-мажор”, тысяча  семьсот тридцатый год.
[“Прокол харум”, “Белее  бледного” - Procol  Harum, “A Whiter  Shade of Pale”.],
тысяча девятьсот шестьдесят седьмой год.

Если взглянуть ему в глаза, она услышит музыкальные иллюстрации, звучащие словно
ниоткуда  и  с  как  раз  правильной громкостью.  Затем  еще  про  ДРУГ  и снова
иллюстрации. Но она ввела его сюда  ради компании, а не для того,  чтобы слушать
лекции.  К  сожалению, в  нем  не было  ничего,  кроме этих  лекций  да классной
цифровой графики  (голубоглазый, узкокостный  блондин, умеющий  носить одежду  с
изяществом, недоступным никому из живых людей). Он знал о музыке все, что только
можно знать, – и больше ничего ни о чем.

Кья не  знала, сколько  продолжалась ее  сегодняшняя прогулка  по Венеции, здесь
всегда было ее любимое время – одна минута до начала восхода.

– А про японскую музыку ты что-нибудь знаешь? – спросила она.

– Про какую именно?

– Ну, про ту, что народ слушает.

– Популярная музыка?

– Ну да, наверное.

Прежде чем  продолжить, Мьюзик-мастер  повернулся к  Кья и  сунул руки в карманы
брюк, мелькнула подкладка распахнутого тренча.

– Можно начать, – сказал он, –  с музыки, называемой “энка”, только вряд  ли она
тебе  понравится.  –  (Ну  да,  торговцы  софтвером  всегда  выясняют,  что тебе
нравится,  а что  нет.) –  Современная японская  поп-музыка оформилась  позднее,
после  появления  так  называемого   “группового  звука”.  Это  было   чистейшее
подражание,  даже  не скрывавшее  своей  коммерческой направленности.  Жиденькая
смесь различных западных влияний, очень слащавая и однообразная.

– А у них правда есть исполнители, которые не существуют?

– Певцы-идолы.  –  Он  скользнул  взглядом  по  крутому  горбу  моста.  – Идору.
Некоторые из них пользуются бешеной популярностью.

– А бывает, чтобы кто-нибудь из-за них убил себя?

– Я не знаю. Но думаю, что такое вполне возможно.

– А чтобы кто-нибудь на них женился?

– Насколько я знаю – нет.

– А как насчет Рэи Тоэи? (А вдруг это имя произносится как-нибудь по-другому?)

– К сожалению, это имя мне незнакомо.

Мьюзик-мастер страдальчески поморщился – как и всегда, когда его спрашиваешь про
музыку, появившуюся после его релиза. Ну а Кья всегда в этих случаях его жалела,
хоть и понимала, что это смешно.

– Да ладно, – сказала она, закрывая глаза. – Ерунда.

И сняла очки.

После  Венеции  салон самолета  стал  еще уже,  теснее  – клаустрофобная  труба,
забитая креслами и людьми.

Блондинка успела уже проспаться и смотрела прямо на нее с расстояния в несколько
дюймов.  Удалив  со своего  лица  большую часть  косметики,  она почти  утратила
сходство с Ашли Модин Картер.

А  потом  она  улыбнулась.  Это  была  странная  улыбка  –  медленная  и  словно
многоступенчатая, ну, словно  состоящая из отдельных  стадий, каждая из  которых
проявлялась своей отдельной застенчивостью или нерешительностью.

– Мне нравится  твой компьютер,  – сказала  блондинка. –  Он выглядит, будто его
смастерили индейцы, ну вроде.

Кья взглянула на “Сэндбендерса”.

– Коралл, – сказала  она, нажимая красную  кнопку. – А  тут бирюза. Вот  эти, ну
вроде слоновой кости, они из ядра какого-то там ореха. Никакого вреда природе.

– А все остальное – серебро?

– Алюминий. Они раскапывают на пляже старые  пивные банки, плавят и отливают  по
старому, в формовочный песок. А эти панели из микарты. Ткань, пропитанная какой
то смолой.

– Вот уж  не знала,  что индейцы  делают компьютеры,  – сказала  женщина, трогая
изогнутый бок  “Сэндбендерса”; ее  голос звучал  нерешительно, как-то по-детски.
Ноготь указательного  пальца, лежавшего  на компьютере,  был покрыт ярко-красным
лаком, начавшим уже облезать. Рука чуть вздрогнула и вернулась к ней на колени.

– Я слишком много выпила. Да к тому  же все с текилой. “Витамин Т”, это  Эдди ее
так называет. Я тут ничего такого не делала?

Кья качнула головой.

– Я когда переберу, потом, бывает, и не помню, чего я делала.

– А ты не знаешь, сколько нам еще  до Токио? – спросила Кья. Надо было  вроде бы
что-то говорить, а ничего другого ей в голову не приходило.

– Часов десять, если не больше. –  Блондинка широко зевнула. – Мутотень с  этими
дозвуковыми, верно? Эдди  заказал мне на  супер, бизнес-классом, но  потом там с
билетами что-то такое вышло.  Эдди заказывает все билеты  в Осаке, в этой  такой
конторе. Один  раз мы  летели на  “Эр Франс”,  первым классом,  так там  сиденье
совсем откидывается и  получается кровать, и  они укрывают тебя  таким маленьким
пледом. А еще  у них там,  прямо в салоне,  бесплатный бар, и  там бутылки стоят
просто так,  бери не  хочу, и  шампанское, и  что угодно,  и самая лучшая еда. –
Воспоминания об эр-франсовской роскоши заметно ее приободрили. – И еще они  дают
тебе духи и косметику, положенные в красивый футляр от “Эрме”. Настоящая кожа. А
зачем ты собралась в Токио?

– 0… – Кья чуть замялась. – Ну, в общем… У меня там подруга. Повидать подругу.

– Там все так странно. Знаешь, да? После землетрясения.

– Но они же там все наново отстроили. Ведь правда отстроили?

– Конечно, только все это делалось как-то чересчур быстро, в основном этой самой
нанотехникой, которая сама  растет. Эдди, он  примчался туда, когда  пыль еще не
осела. Рассказывал, что можно было прямо видеть, как растут все эти дома, ночью.
На верхушке комнаты, вроде пчелиных сотов, а стенки растут и смыкаются под ними,
и дальше вверх, и дальше. Он сказал, это было вроде как смотреть, как плавится и
сгорает свечка, но только наоборот. Страшно все это как-то. И без единого звука.
И машины  такие маленькие,  что и  глазом не  увидишь. Они  же, которые эти, они
могут прямо тебе в тело забраться, ты это знаешь?

Кья чувствовала, что еще немного, и  эта красавица сама себя запугает до  полной
истерики.

– Эдди? – переспросила она, надеясь сменить предмет разговора.

– Эдди, он вроде как бизнесмен. Он  приехал в Японию, чтобы делать деньги  после
землетрясения.  Он  говорил,  что  там тогда  вся  инфра…  инфра…  вся структура
распалась. Он говорил, что из нее,  ну, будто вынули позвоночник, так что  можно
было прийти и укорениться в ней, только быстро, пока она не выздоровела и  снова
не затвердела. Ну и  она потом выздоровела и  затвердела вокруг Эдди, словно  он
какой пересаженный орган или что еще, и теперь он стал частью инфра… инфра…

– Инфраструктуры.

– Структуры. Да, точно. И теперь он намертво подключился ко всем этим деньжищам.
У него и просто недвижимость, и всякие там клубы, и у него дела и в музыке, и  в
видео, и не знаю в чем.

Кья наклонилась, вытащила  из-под переднего сиденья  свою сумку и  спрятала туда
“Сэндбендерса”.

– А ты что, там и живешь, в Токио?

– И там, и не только там.

– Тебе там нравится?

– Там все… я… ну… перекошено как-то,  понимаешь? Не как в других местах.  На них
обрушилось такое, ну, огромное, а потом  они все починили, и это было,  пожалуй,
еще огромнее, еще большая перемена, а теперь все они ходят там и делают вид, что
ничего у них там и не случилось, ничего не случилось. Но ты знаешь что?

– Что?

– Посмотри на карту. И  на старую карту. Так  вот, там же многое,  очень многое,
даже не там, где оно было раньше. И даже не рядом. Ну, конечно, кое-что осталось
на месте – императорский дворец,  экспресс-вей, ратуша эта здоровая в  Синдзюку,
но все остальное  они ну просто  сделали наново. Они  сгребли все, что  осталось
после  землетрясения  в воду,  как  мусор, а  теперь  еще ведут  на  этом мусоре
строительство. Новые острова.

– Прости, пожалуйста, – сказала Кья, –  но вчера я поздно легла, а  сегодня рано
встала, совсем  глаза слипаются.  Посплю я  немного, а  то ведь  так и сломаться
можно.

– Меня звать Мэриэлис. В одно слово.

– А меня – Кья.

Кья закрыла глаза  и попробовала откинуть  спинку сиденья чуть  подальше, однако
оказалось, что та и так на пределе.

– Красивое имя, – сказала Мэриэлис.

Кья вздохнула и  устроилась поудобнее. Сквозь  рев двигателей ей  будто слышался
Мьюзик-мастеровый ДРУГ – уже и не звуки, а вроде часть ее самое. Белее, что  ли,
бледного или как-то так, но разобрать было почти невозможно.




7. Теплая влага жизни Элис Ширз


– Она думает покончить жизнь самоубийством, – сказал Лэйни.

– Почему?

Кэти Торранс неспешно пила кофе. Понедельничный вечер в “Клетке”.

– Потому что она знает. Она чувствует, как я за ней слежу.

– Уймись, Лэйни. Это невозможно.

– Она знает.

– Ты не “следишь” за ней. Она  ежесекундно порождает информацию – так же,  как и
все мы, а ты исследуешь эту информацию. Она не может об этом знать.

– Не может, но знает.

Белая чашка негромко клацнула о блюдце.

– Хорошо, но ты-то  сам, ты-то откуда  знаешь, что она  знает? Ты просматриваешь
список ее телефонных разговоров, узнаешь,  какие программы она смотрит и  когда,
какую слушает музыку. Ну как ты можешь знать, что она ощущает твое внимание?

По узловой точке, хотел сказать Лэйни. Но не сказал.

– Мне кажется, ты просто переработал. Пять дней отпуска.

– Да нет, я уж лучше…

– Я  не  могу позволить,  чтобы  ты сжег  себя,  убыток для  фирмы.  Я знаю  эти
симптомы. Отпуск для отдыха, со стопроцентной оплатой, пять суток.

И бонус на оплату поездки. Кэти не поскупилась. Через посредство слитскановского
транспортного агентства Лэйни получил номер в выдолбленной изнутри вершине горы.
Какой-то шибко  продвинутый дизайнер  расставил по  зеркально-гладкому бетонному
полу гостиничного фойе огромные каменные шары. Стены фойе были сплошь из стекла:
древние, как мир, игуаны философически взирали на портье и его подручных,  яркая
зелень чешуи на пыльно-коричневом фоне каких-то местных растений.

Женщина,  с которой  познакомился Лэйни,  сказала, что  редактирует торшеры  для
некоего  сан-францисского  дизайнерского  бюро. Вторник,  вечер.  Он  прилетел в
Мексику три часа назад. Коктейли в гостиничном баре.

– Редактируешь торшеры? – удивился он. – А это как?

Последнее время Лэйни стал подмечать, что лично его не заинтересовала бы ни одна
из тех работ, смысл которых понятен с первого слова, из одного уже названия. Сам
он  отвечал любопытствующим,  что занимается  количественным анализом,  даже не
пытаясь что-то такое рассказывать про узловые точки и Кэти Торранс с ее  теорией
славы и известности.

Женщина сказала, что ее компания  выпускает малотиражную мебель и аксессуары,  в
частности торшеры. Делают все это не в одном цехе, а что где, по преимуществу  в
Северной  Калифорнии.  Надомное  производство.  Один  человек  может подрядиться
изготовить двести гранитных подставок, другой – согнуть двести стальных трубок и
покрасить их  в синий  цвет некоего  весьма специфического  оттенка. Она достала
свой ноутбук и  показала ему анимированные  эскизы. Болезненно тощие,  сплошь из
каких-то  палочек  торшеры  живо напомнили  Лэйни  недавнюю  передачу по  каналу
“Природа” об африканских насекомых.

Так это что, она придумывает? Нет. Их  конструируют в России, в Москве. А она  –
редактор. Она  подбирает поставщиков  комплектующих. Она  осуществляет надзор за
изготовлением отдельных  элементов, доставкой  их в  Сан-Франциско и  сборкой на
производственных  площадях  бывшего   консервного  заводика.  Если   техническая
документация предусматривает  использование чего-то  там такого,  чего никак  не
достать,  она  либо  подыскивает  нового  поставщика,  либо  вырабатывает  некий
компромисс в смысле материала и технологии.

Лэйни спросил, а кто же такое покупает? Люди, которые хотят иметь вещи,  которых
ни у кого больше  нет, объяснила женщина. А  ей нравится эта работа?  Да. Потому
что  ей  и  вообще нравится  этот  русский  дизайн, да  и  люди,  которые делают
составные  элементы, они  тоже очень  приятные, чаще  всего. А  больше всего  ей
нравится  создавать что-то  такое, чего  раньше в  мире не  было, смотреть,  как
присланные из Москвы чертежи превращаются в осязаемые предметы, стоящие на  полу
бывшего консервного завода.

Сперва их нет, говорила она, а в  один прекрасный день они тут, перед тобой,  ты
можешь посмотреть на них и потрогать их, и понять, хорошо это или нет.

Лэйни задумался над ее словами. Женщина сидела и молчала, серьезная и спокойная.
Тени, исполосовавшие блестящий, словно лакированный бетонный пол ползли с  почти
ощутимой скоростью.

Он накрыл ее руки своими.

И потрогать их, и понять, хорошо это или нет.



До восхода оставались какие-то минуты,  торшерная редакторша мирно спала на  его
кровати, а он  стоял на балконе  и смотрел, как  светлеет небо над  заливом, как
растворяется в зачинающемся дне молочно-бледная, полупрозрачная луна.

Ночью в федеральном округе – это где-то там, на востоке, – был совершен  теракт,
ракетный обстрел, сопровождавшийся паническими слухами о применении  химического
оружия. Очередной эпизод одной из малопонятных, ни на секунду не стихающих войн,
которые стали уже  настолько привычными, что  трудно даже представить  себе мир,
где их нет.

Внизу, на деревьях, просыпались птицы, звуки, знакомые ему еще по Гейнсвиллскому
приюту, по другим, давним рассветам.



Кэти  Торранс изъявила  свое удовлетворение  видом Лэйни.  Она сказала,  что он
заметно посвежел.

Лэйни  сильно подозревал,  что следующий  отпуск может  оказаться бессрочным,  а
потому  тут  же   и  без  дальнейших   комментариев  отправился  бороздить   мир
“Дейтамерики”. Кэти поглядывала  на него, как  искушенный ремесленник на  ценный
инструмент, на котором появились первые микроскопические трещинки.

За  прошедшую  неделю  узловая  точка  несколько  изменилась,  хотя  описать это
изменение  словами  было  бы  крайне  затруднительно.  Лэйни  скрупулезно изучил
бесчисленные  обрывки  информации,  нагромоздившиеся  вокруг  Элис  Ширз  в  его
отсутствие, пытаясь нащупать причину  своих недавних предчувствий. Он  прослушал
музыку, которую вызывала Элис  за последние дни, в  том же, что и  она, порядке,
песню за песней. Выбор оказался более жизнеутверждающим, чем прежде; она перешла
на нового  провайдера, “Апфул  групвайн”, чей  неустанно позитивный  продукт был
музыкальным эквивалентом “Канала добрых новостей”.

Сопоставив расходы Элис с документацией оптовика, предоставлявшего ей кредит,  и
его  розничной  сети,  Лэйни  составил   список  всех  ее  покупок  за   неделю.
Шестибаночная упаковка пива,  пачка лезвий для  канцелярского ножа “токкай”.  Ну
да, у нее же вроде был  такой. Но тут ему вспомнилось предостережение  Кэти, что
именно в этой части  исследования возможны подсознательные искажения,  подробное
знакомство  исследователя   с  делами   объекта  исследований   ведет  к  утрате
перспективы. “Не забывайте, Лэйни, что все мы очень легко идентифицируем себя  с
другими  людьми  на  покупательском  уровне. В  наше  время  человек  – существо
покупающее.  Если вы  однажды заметите,  что сменили  бренд замороженной  фасоли
сразу после того, как это сделал объект, – берегитесь”.



В  многоэтажных  гаражах парковочные  площадки  наклонные, из-за  этого  пол его
квартиры, располагавшейся в  бывшем гараже, был  устроен ступеньками. Спал  он в
глубоком   конце   комнаты   на   надувной   гостевой   кровати,   заказанной  в
“Телемагазине”.  Окон в  квартире не  было. Санитарные  правила предусматривали
освещение  безоконных  жилых  помещений  при  помощи  светового  насоса, поэтому
потолочная панель иногда сочилась воссозданным солнечным светом, но Лэйни  этого
почти и не видел, он редко возвращался с работы засветло.

Он  сидел  на  податливом,  скользком  крае  пластиковой  надувашки  и   пытался
представить себе Элис Ширз  в ее квартире на  Фаунтан-авеню. Он знал, что  у нее
там  просторнее,  чем у  него,  но не  слишком.  Окна. Платит  за  квартиру, как
установил в конце концов “Слитскан”, этот самый женатый артист. Платит по хитрой
цепочке подставных  счетов, но  это и  не важно,  главное, что  платит. Из своей
заначки, как выражалась Кэти Торранс.

Он мог охватить умом всю жизненную  историю Элис Ширз сразу, как единый  объект,
как  идеально детализированную  модель чего-то  вполне заурядного,  но при  этом
чудесного, ярко освещенную его же собственным пристальным взглядом. Он не был  с
ней знаком, в жизни не перебросился ни единым словом, но все равно знал ее  так,
как никогда не узнает никто другой. Никакие супруги не знают друг друга с  такой
подробностью.  Психи, по  пятам преследующие  предмет своей  одержимости, очень
хотели  бы  знать  его  подобным  образом,  но  это  всегда  остается  для   них
недостижимой мечтой.

Так оно продолжалось до той ночи, когда он проснулся с тупой пульсирующей  болью
в  голове.  Жара и  духота,  что в  твоей  Флориде, опять  у  них там  что-то  с
кондиционером. Синяя рубашка противно липнет к рукам и спине. Интересно, что она
сейчас делает?

Не  спит,  смотрит на  освещенный  уличными фонарями  потолок  и слушает  “Апфул
групвайн”?

Кэти опасалась, не едет  ли у него крыша.  Лэйни посмотрел на свои  руки, как на
что-то постороннее. Он смотрел на них, словно видел впервые в жизни.

Он вспомнил  5-SB в  приюте. Вкус,  появляющийся уже  после укола, сразу. Ржавый
металл. Плацебо не давало никакого вкуса.

Лэйни  встал с  кровати. Кухонный  уголок тут  же проснулся.  Откатилась дверца
холодильника.  На  белых  пластиковых  прутиках  одной  из  полок  уныло   обвис
почерневший листик салата. На другой полке – недопитая бутылка воды “Эвиан”.  Он
накрыл салатный листик куполом  из сложенных ладоней, стараясь  ощутить радиацию
его гниения,  какую-нибудь там  тонкую жизненную  силу, или  [Оргоны - “Оргонную
энергию”,   пронизывающую   все   мироздание,   придумал   австрийский,  позднее
американский  психоаналитик  Вильгельм Райх  (1897—1957).],  кванты энергии,  не
воспринимаемой физическими приборами.

Элис Ширз решила покончить с собой. Он знал это, знал абсолютно точно. Непонятно
как, но он различил это в ворохе случайной информации, порожденной этой женщиной
при ее соприкосновениях с миром вещей.

– Эй, там, – сказал холодильник. – Нельзя же так долго держать меня открытым.

Лэйни молчал.

– Так что, приятель, так и будешь держать дверцу открытой? Ты же знаешь, что это
мешает автоматическому размо…

– Стихни.

Ладоням стало получше. Попрохладнее.

Лэйни держал руки  в холодильнике, пока  совсем не застыли,  а затем вынул  их и
прижал пальцы  к вискам;  холодильник не  упустил такой  возможности и торопливо
закрылся, воздержавшись, однако, от комментариев.

Лэйни даже  не стал  снимать мятую,  пропотевшую малайзийскую  рубашку. Двадцать
минут  спустя  он уже  ехал  в Голливуд.  Одинокие  фигуры на  платформе  метро,
мелькающие за окнами отходящего поезда.



– Насколько  я  понимаю, вы  не  считаете это  сознательным  решением, верно?  –
Блэкуэлл снова помял обрубок своего левого уха.

– Нет, – качнул головой  Лэйни. – Я и  сейчас не очень понимаю,  что я собирался
сделать.

– Вы пытались ее спасти. Эту девушку.

– У меня было ощущение, словно  что-то лопнуло. Резинка какая-то. Я  чувствовал,
что меня туда тянет.



Лэйни вышел из  метро на станции  Сансет и торопливо  зашагал по уходившей  вниз
улице.  Где-то  на   полпути  он  увидел   человека,  поливавшего  свой   газон,
прямоугольник размером с два  биллиардных стола, освещенный медицинским  сиянием
соседнего  уличного  фонаря.  На  ярко-зеленых,  идеально  гладких   пластиковых
травинках блестели крупные капли воды. Пластиковый газон был отгорожен от  улицы
стальным  забором.  Массивные,  как в  тюрьме,  вертикальные  брусья, увенчанные
блестящей,  без  единого  пятнышка  ржавчины  спиралью  бритвенно-острой колючей
проволоки.  Домик  полуночного поливальщика  был  немногим больше  его  газона –
пережиток  полузабытых  дней, когда  по  всему этому  склону  стояли одноэтажные
дачки. Некоторые из  них все еще  сохранились – крошечные  строеньица, заткнутые
между однообразно  разнообразными, сплошь  в балконах,  фасадами кондоминиумов и
жилых комплексов, последние напоминания о  том времени, когда этот район  еще не
входил в  состав города.  Лэйни чувствовал  запах апельсинов,  а может,  это ему
просто казалось, во всяком случае, апельсиновых деревьев не было видно.

Человек со  шлангом поднял  голову, его  глаза прятались  за черными  нашлепками
видеокамер,  напрямую  связанных  с  оптическими  нервами.  Слепой.   Неприятное
ощущение, никогда не понимаешь, смотрит такой на тебя или нет.

Лэйни пошел  дальше, сквозь  путаницу сонных  улиц и  мимолетный запах  цветущих
деревьев,  доверив выбор  пути тому  непонятному чувству,  которое вынудило  его
сорваться из дома и приехать сюда. Где-то на Санта-Монике взвизгнули тормоза.

Через пятнадцать минут он был уже на Фаунтан-авеню, перед ее домом. Остановился.
Взглянул вверх. Пятый этаж. Квартира пятьсот два.

Узловая точка.



– Вам не хочется об этом говорить?

Лэйни поднял глаза от пустой чашки и встретил внимательный взгляд Блэкуэлла.

– Я никогда еще  этого никому не  рассказывал, – сказал  он, ничуть не  погрешив
против истины.

– Погуляем немного.

Огромная  туша  Блэкуэлла поднялась  безо  всяких видимых  усилий,  всплыла, как
гротескный воздушный шарик. “Это какой же теперь час? – подумал Лэйни. –  Здесь,
в Токио. А, какая разница. Главное – какой сейчас час в Лос-Анджелесе?” О  счете
позаботился Ямадзаки.

Лэйни  вышел вместе  с ними  под сыплющуюся  с неба  морось, которая  превратила
мостовую в  сплошной потоп  черных, ритмично  подпрыгивающих зонтиков.  Ямадзаки
извлек из кармана черный предмет размером с визитную карточку, но чуть  потолще.
Резко его согнул. Предмет расцвел черным зонтиком. Ямадзаки отдал зонтик  Лэйни.
Сухая, чуть тепловатая, бесплотно-невесомая ручка.

– А как его потом складывают?

– Их не складывают, –  сказал Ямадзаки, раскрывая второй  зонтик для себя. –  Их
просто выкидывают.

Бритоголовый, одетый в нанопору Блэкуэлл не обращал на дождь никакого внимания.

– Мистер Лэйни, – сказал Ямадзаки, – вы не могли бы, пожалуйста, продолжить  ваш
рассказ.

В просвете между двумя высотными зданиями маячило третье, еще выше. Лэйни увидел
на его фасаде огромные, смутно знакомые лица, искаженные непонятной мукой.



“Слитскан”  брал  со  всех  сотрудников  подписку  о  неразглашении,  чтобы   по
возможности скрыть те случаи, когда  он использовал свои связи с  “Дейтамерикой”
для  незаконного  проникновения  в  частную  информацию.  По  опыту  Лэйни такое
происходило  сплошь  и  рядом,   особенно  на  глубинных,  продвинутых   уровнях
исследования. Так как Лэйни успел уже близко познакомиться с “Дейтамерикой”,  он
не находил в этом ничего особо удивительного. “Дейтамерика” давно уже стала чем
то вроде суверенного  государства; во многих  отношениях она сама  устанавливала
для себя законы.



Длительная слежка за Элис Ширз также была связана с массой незаконных  действий,
одно  из  которых  дало  Лэйни коды,  требовавшиеся,  чтобы  попасть  в ее  дом,
активировать лифт, отпереть  дверь ее квартиры,  а также две  цифры, без которых
все  предыдущие  коды  срабатывали,  однако  параллельно  вызывалась вооруженная
охрана.  (Это давало  некоторую страховку  против популярной  в последнее  время
преступной техники проникновения в  квартиру, при которой жильца  подстерегали в
парковочном  гараже   и  заставляли   выдать  свои   коды.)  Элис   выбрала  для
страховочного  кода  число двадцать  три,  ее возраст  годом  раньше, когда  она
въехала в этот дом и подписалась на услуги охраны.

Эти-то цифры и  шептал Лэйни, стоя  перед восьмиэтажным зданием,  фасад которого
отражал чьи-то весьма  смутные представления о  неотюдорском стиле. Первые  лучи
лос-анджелесского  рассвета прорисовали  этот архитектурный  кошмар с  дотошной,
всеобъемлющей подробностью.

Двадцать три.



– А потом, –  подсказал Блэкуэлл, –  вы попросту взяли  и вошли. Понажимали  эти
самые коды, бах – и вы там.

Они стояли на переходе в ожидании зеленого света.

– Бах.

Стены  холла сплошь  в зеркалах,  и –  ни звука.  Словно в  вакууме. Он  пересек
просторы чистого, новехонького ковра в компании дюжины отраженных Лэйни. Вошел в
лифт,  где пахло  чем-то цветочным,  и использовал  следующую часть  кода. Лифт
поднялся на пятый этаж. Двери лифта раздвинулись. Новехонькая ковровая  дорожка.
Под свежим слоем нежно-бежевой  краски проступают легкие неровности  старомодной
штукатурки.

Пятьсот два.

– Да что же это такое ты делаешь?  – громко спросил Лэйни. Он не знал  и никогда
не узнает, кого он тогда спрашивал. Себя или Элис Ширз.

На  него  уставился  старинный,  в  медной  оправе  дверной  глазок,  наполовину
затянутый бельмом бежевой краски.

Наборная панель  заподлицо со  стальной основой  двери, чуть  пониже глазка.  Он
смотрел на свой палец, нажимавший по очереди кнопки.

Двадцать три.

Но Элис Ширз,  совершенно голая, открыла  дверь сама еще  до того, как  сработал
код.  За  ее спиной  весело  гремела музыка.  “Апфул  групвайн”. Лэйни  отчаянно
вцепился в скользкие от  крови запястья и увидел  в глазах Элис даже  не укор, а
простое узнавание. Этот момент запомнился ему навсегда.

– Не получается, – сказала она, словно жалуясь на какую-то неполадку в  домашней
технике;  Лэйни громко  всхлипнул, чего  не случалось  с ним  уже много  лет, с
раннего детства. Нужно  было осмотреть эти  запястья, но он  не мог, потому  что
держал их  в руках.  Он повел  ее спиной  вперед к  плетеному креслу, неизвестно
когда и как им замеченному.

– Сядь, – сказал он ей, как упрямому  ребенку, и она села. Затем он отпустил  ее
запястья. Метнулся туда, где вроде бы должна была быть ванная. Схватил полотенца
и нечто вроде пластыря.

А потом словно безо всяких промежуточных этапов оказалось, что он стоит рядом  с
ней на  коленях. Ее  руки лежали  красными ладонями  вверх, красные  пальцы чуть
согнуты, как  в медитации.  Он намотал  на ее  левое запястье  маленькое темно
зеленое полотенце, прихватил его сверху пластырем, только это был не пластырь, а
такая бежевая резинистая  лента, которой прикрывают  отдельные участки кожи  при
наложении аэрозольной косметики. Он знал это из данных о ее покупках.

А может, там, под этой липкой  красной массой, ее пальцы уже синеют?  Он вскинул
глаза. В то же самое узнавание. Левая скула измазана кровью.

– Не надо, – сказал Лэйни.

– Уже почти и не течет.

Он  взял  рулончик  пластыря  в зубы  и  начал  наматывать  полотенце на  правое
запястье.

– Я промахнулась мимо вены.

– Сиди спокойно.

Лэйни вскочил, чтобы закончить перевязку стоя, но запутался в собственных ногах,
рухнул лицом вниз и сломал себе переносицу об – как он заметил в самый последний
момент – одно  из творений редакторши  торшеров. Впечатление было  такое, словно
ковер поднялся и швырнул эту штуку ему в лицо.

– Элис…

Ее щиколотка, метнувшаяся мимо него к кухне.

– Элис! Сядь на место!

– Прости, пожалуйста.

Хотя вполне возможно, что ничего она не говорила и ему это просто  померещилось.
А затем выстрел.



Блэкуэлл  громко вздохнул,  его плечи  тяжело поднялись,  задержались, словно  в
неуверенности,  что  им делать  дальше,  и упали.  В  очках Ямадзаки  дрожали  и
переливались  яркие  разноцветные пятнышки,  стены  здесь были  сплошь  в неоне,
освещение  на  зависть  Лас-Вегасу,  каждая  поверхность  сверкает  и дергается.
Блэкуэлл смотрел на Лэйни и молчал.

– Сюда, – сказал он в конце  концов и свернул за угол, в  относительную темноту,
чуть подкрашенную запахом  мочи. Лэйни, а  затем и Ямадзаки  последовали за ним.
Узкий проулок вывел их в сказочную страну.

Ни  неона, ни  даже обычных  уличных фонарей.  Мягкий, без  теней свет  из окон
тактично отступивших небоскребов. Крошечные, вроде древних купальных кабинок  на
каком-нибудь  заброшенном  пляже,   строеньица  помечены  черными   иероглифами,
аккуратно выведенными на аскетичных, размером с большую поздравительную открытку
прямоугольниках белого матового стекла.  Тесно поставленные вдоль одной  стороны
мощенного булыжником переулка, они были  похожи на закрытые, лишь для  избранных
зрителей, аттракционы  некоего тайного  городского цирка.  Бруски поседевшего от
старости  кедра,  промасленная  бумага,  соломенные  циновки,  никаких признаков
времени, века, кроме разве что электрической подсветки стеклянных табличек.

Лэйни даже не  пытался скрыть свое  удивление. Такое могли  построить гномы. Или
эльфы. Но уж никак не люди.

– Золотая улица, – сказал Кит Алан Блэкуэлл.




8. Нарита


Кья шла к  выходу, дыша в  затылок Мэриэлис, которая  приняла на грудь  еще пару
витаминизированных  коктейлей,  а потом  засела  в туалетной  кабинке  на добрые
двадцать  минут,  расчесывая  свои  лохмы  и  накладывая  грим.  Результат этого
трудоемкого  процесса напоминал  не столько  Ашли Модин  Картер, сколько  что-то
такое, на чем Ашли Модин Картер спала.

Когда Кья встала, ей пришлось  вроде как отдавать своему телу  отдельные приказы
на каждое требуемое действие. Ноги: шагайте.

Нужно будет пару  часов поспать, обязательно,  а то ведь  куда так. Она  уложила
“Сэндбендерса” назад в  сумку и теперь  брела нога за  ногу следом за  Мэриэлис,
шаркавшей белыми ковбойскими сапогами по узкому самолетному проходу.

Высадка  заняла целую  вечность, но  в конце  концов они  все-таки оказались  в
коридоре  аэропорта  под  огромными  логотипами,  знакомыми  Кья  чуть  ли  не с
внутриутробного развития, все эти японские компании, и толпа народу, и все  идут
в одну сторону.

– Ты сдавала что-нибудь в багаж? – спросила Мэриэлис.

– Нет, – сказала Кья.

Теперь Кья шла первой, а Мэриэлис – сзади. На паспортном контроле Кья предъявила
японскому  полицейскому  паспорт и  смарт-карту  “Кэшфлоу”; Сона  Роса,  это она
заставила Келси выписать  эту карточку, напирая  на то, что  все это ее,  Келси,
идея. Теоретически расходы  по карточке ограничивались  суммой, какая имелась  в
казне сиэтлского  отделения, но  Кья подозревала,  что в  конечном итоге  Келси,
глазом не моргнув, оплатит все расходы и не сильно от этого обеднеет.

Полицейский  вытащил паспорт  из прорези  сканера и  вернул ей,  карточка его  и
вообще не заинтересовала.

– Максимальное пребывание две недели, – сказал он и кивнул Кья проходить дальше.

Матовое стекло отъехало  и впустило  ее в  зал. Толкучка  в зале  – куда там “Си
Таку”, это ж сколько самолетов должно прилететь сразу, чтобы выгрузить всех этих
людей, ждущих своего  багажа. Кья посторонилась,  пропуская маленького робота  с
горой чемоданов. У  робота были розовые  резиновые колеса, он  пробирался сквозь
толпу, дебильно крутя большими мультяшковыми глазами.

– И все совсем просто.

Кья оглянулась и  увидела, как Мэриэлис  глубоко вздохнула, задержала  дыхание и
медленно выдохнула. Глаза  у нее были  совсем измученные, как  от дикой головной
боли.

– А куда тут, чтобы сесть на поезд? – спросила Кья. В “Сэндбендерсе” были  любые
карты, но не хотелось его доставать.

– Вон туда, – сказала Мэриэлис.

Следуя за Мэриэлис, Кья пробиралась сквозь толпу, придерживая рукой сумку, чтобы
не цепляться  за людей.  В конечном  итоге они  оказались перед  “каруселью”, на
которую выползали с наклонного лотка сумки и чемоданы.

– Один, – сказала Мэриэлис, выхватывая черный чемодан, сказала с такой  натужной
радостью, что Кья даже обернулась. – И… два.

Второй точно  такой же,  только с  ярким стикером  “Ниссан Каунти”,  третьего по
размеру калифорнийского парка аттракционов.

– Лапочка, ты не против понести его немного? У меня после этих самолетов  всегда
спина отказывает.

И, не дожидаясь  ответа, нагрузила Кья  вторым, со стикером,  чемоданом. Чемодан
был, в общем-то, не слишком  тяжелый, словно полупустой, но зато  очень большой,
Кья приходилось сильно  наклоняться в другую  сторону, чтобы он  не волочился по
земле.

– Спасибочки, – сказала Мэриэлис. – Вот,  держи. – Она сунула ей мятый  бумажный
квадратик с полосатым кодом. – Это квитанция. А теперь… нам сюда…

Теперь,  с  чемоданом,  проталкиваться  сквозь  толпу  стало  куда  труднее. Кья
напрягла  все свое  внимание, чтобы  не наступать  людям на  ноги и  не слишком
толкать их чемоданом, а потом и  сама не заметила, как отстала от  Мэриэлис. Она
осмотрелась по сторонам  в надежде, что  где-нибудь из толпы  торчит знакомая, с
наращенными  волосами,  голова  этой  жердины,  но  Мэриэлис  как  сквозь  землю
провалилась.

ВСЕ ПРИБЫВШИЕ ПАССАЖИРЫ ДОЛЖНЫ ПРОЙТИ ТАМОЖЕННЫЙ КОНТРОЛЬ.

Буквы задрожали и изогнулись, стали японскими, а потом снова английскими.

Таможня так таможня. Она встала в очередь за мужчиной в красной кожаной куртке с
надписью “Столкновение концепций”  во всю спину  серыми ворсистыми буквами.  Кья
смотрела на эту надпись,  пытаясь представить себе, как  концепции сталкиваются,
что, надо думать, само по себе являлось отдельной, самостоятельной концепцией, а
потом подумала, что, может, это просто название авторемонтной фирмы или один  из
этих японских слоганов, переведенных ими на английский, которые вроде как что-то
и   значат,   а   вдумаешься,   так   чушь.   Серьезная   все-таки   вещь   этот
транстихоокеанский джет-лаг, по мозгам шибает.

– Следующий.

Они  пропускали  чемодан  “Столкновения  концепций”  через  машину  размером   с
двуспальную  кровать, но  сильно выше.  Они –  это чиновник  в таком  вроде как
видеошлеме,  смотревший,  надо  думать,   что  там  выдают  сканеры,   и  просто
полицейский, чтобы взять у тебя паспорт,  засунуть его в щель, а затем  скормить
твой  багаж машине.  Сперва Кья  дала полицейскому  Мэриэлисовый чемодан,  и он
хлопнул его на ленту транспортера.

– Здесь у меня  компьютер, – сказала  Кья, протягивая ему  сумку. – Как  там эти
сканеры, ничего ему не сделают?

Полицейский словно не слышал. Сумка поползла в машину следом за чемоданом.

Чиновник в шлеме,  закрывавшем ему глаза,  крутил головой из  стороны в сторону,
переключая таким образом меню.

– Багажная  квитанция,  –  сказал  полицейский,  и  Кья  вспомнила  о   бумажном
квадратике, еще больше  смявшемся от пребывания  в ее кулаке.  Странно, подумала
она, с чего  это Мэриэлис мне  ее дала, а  теперь вот удачно  вышло. Полицейский
провел по квитанции сканером.

– Вы сами укладывали эти сумки? –  спросил чиновник в шлеме. Он, конечно  же, не
видел  ее прямо,  но наверняка  видел все  бумажки, вложенные  в ее  паспорт, а
возможно, и ее изображение с какой-нибудь телекамеры. В аэропортах, в них  полно
этих камер.

– Да, –  сказала Кья,  решив, что  так будет  проще, чем  пускаться в объяснения
насчет Мэриэлис.  Она попыталась  определить по  губам, какое  у этого, в шлеме,
выражение лица, и решила, что нету него никакого выражения, вообще нет.

– Так это вы укладывали?

– Да… – сказала Кья уже не так уверенно. Шлем кивнул.

– Следующий.

Кья обошла машину, взяла сумку и чемодан.

Снова отъехало матовое стекло. Этот зал был просторнее, и потолки выше, и реклам
больше, и сами  они больше, а  толкучка такая же.  Возможно, это не  потому, что
самолетов прилетело много, а тут, в  Токио, и во всей Японии, всегда  так. Много
людей, мало места, вот тебе и толкучка.

И  много багажных  тележек, роботов  этих. Кья  подумала, сколько  стоит нанять
такую. А потом лечь  поверх своего багажа, сказать  ей куда и уснуть.  Только ей
сейчас и не хотелось,  в общем-то, спать, а  просто голова какая-то мутная.  Кья
перехватила Мэриэлисов чемодан из левой руки в правую и снова задумалась, что же
ей делать, если Мэриэлис не объявится,  скажем, в ближайшие пять минут. Она  уже
по это место наелась аэропортов и не имела ни малейшего представления, где будет
спать этой ночью. Да и вообще, ночь сейчас или что?

Кья как раз  оглядывалась по верхам  в надежде найти  где-нибудь часы с  местным
временем, когда на ее правом  запястье сомкнулись чьи-то пальцы. Опустив  глаза,
она увидела  золотые кольца  и золотые  часы на  массивном золотом браслете, все
кольца соединялись с часами тоненькими золотыми цепочками.

– Это мой чемодан.

Кья скользнула глазами с раззолоченного запястья на белый манжет, затем вверх по
черному рукаву к светлым глазам на  длинном лице, на каждой щеке –  ряд длинных,
аккуратных  морщин,  словно   нарочно  процарапанных  каким-нибудь   резцом.  На
мгновение она приняла  его за Мьюзик-мастера,  вырвавшегося каким-то образом  на
свободу. Но Мьюзик-мастер в жизни не наденет такие вот часы, да и волосы у этого
пусть и  блондинистые, но  потемнее, длинные  и вроде  как мокрые  и зачесаны  с
высокого лба прямо назад. И видок какой-то не очень радостный.

– Не твой, а Мэриэлис, – сказала Кья.

– Она сама тебе его дала? В Сиэтле?

– Она попросила меня поднести.

– В Сиэтле?

– Нет, – качнула головой Кья.  – Здесь, уже в зале.  Мы с ней в самолете  сидели
рядом.

– А где она сама?

– Не знаю, – сказала Кья.

На нем был черный  костюм с длинным, доверху  застегнутым пиджаком, вроде как  в
старых фильмах, только новехонький и дорогой с виду. Все это время он вроде  как
и не помнил, что так и держит ее за руку, а теперь отпустил.

– Давай лучше я понесу, – сказал он. – Найдем мы ее, никуда не денется.

Кья немного смешалась, не зная, как будет правильней.

– Мэриэлис хотела, чтобы я его несла.

– Вот  ты и  поносила. А  теперь моя  очередь, –  сказал мужик,  забирая у  нее
чемодан.

– А ты, наверно, ее бойфренд, Эдди, да?

Уголок его рта чуть дернулся, вроде как в огрызке улыбки.

– Можно и так сказать.



У Эдди был “дайхацу грейсленд” с рулем не на той стороне. Кья сразу это  поняла,
потому что в одном клипе Рез ехал на заднем сиденье как раз такой машины, только
в  той была  еще ванна  из черного  мрамора с  золотыми кранами  в виде  хитрых
тропических рыбок.  Народ говорил,  что это  такой вроде  стеб над деньгами, над
всякой жутью,  которую ты  можешь сделать,  если у  тебя их  чересчур много. Кья
рассказала про это матери, а та сказала, что нет смысла слишком уж беспокоиться,
что ты  можешь сделать,  если у  тебя будет  жуть как  много денег, потому что у
большинства людей их не бывает хотя  бы достаточно, а потом еще сказала,  что уж
лучше попробовать разобраться толком, что оно такое, это “достаточно”.

А вот у Эдди  была эта штука, “грейсленд”,  сплошь черная эмаль и  хром. Снаружи
она выглядела как  что-то среднее между  “ар-ви” и этими  длинными, клиновидными
хаммеровскими лимузинами. Сомнительно, думала Кья, чтобы они так уж здорово  шли
на японском рынке, в Японии больше в ходу машины веселеньких расцветок,  похожие
на обсосанные  леденцы. А  “грейсленд” –  это прикол  в чистейшем, неразведенном
виде, ее и  сконструировали, и делают  специально для американцев,  бзикнутых на
том, чтобы покупать только отечественное. Что применительно к машинам  оставляет
тебя,  считай,  и без  выбора.  (Мамаша Эстер,  мадам  Чен, водит  один  из этих
страхолюдных канадских грузовиков, которые дорогие, будто они из чистого золота,
но зато имеют гарантии на восемьдесят лет – это, считается, лучше для экологии.)

Изнутри этот “грейсленд” был сплошь в лиловом бархате, простеганном ромбиками  и
маленькими хромированными пупочками, где ромбики соединяются, – самая,  пожалуй,
китчуха, какую Кья  в жизни видела,  и Мэриэлис, похоже,  тоже так думала;  она,
Мэриэлис, еще тогда, в  самолете, рассказывала, что у  Эдди есть этот крутой,  с
кантри-музыкой клуб  “Виски Клон”  и он  прикупил себе  “грейсленд”, чтобы этому
клубу в масть, а  заодно и одеваться  стал, как одевались  когда-то в [Нашвилл  
Город Нашвилл,  столица  штата  Теннесси, считается  заодно  и  столицей кантри
музыки.]. Мэриэлис думала, что оно ему самое то, так она и сказала.

Кья кивнула  своим мыслям.  Эдди вел  машину и  разговаривал по громкоговорящему
телефону по-японски. Они нашли Мэриэлис  в двух шагах от аэропорта,  в крошечном
баре, третьем из обследованных. У Кья сложилось впечатление, что Эдди не так  уж
и обрадовался, увидев Мэриэлис, но самой Мэриэлис это было, похоже, по фонарю.

Это Мэриэлис придумала, чтобы  довезти Кья до Токио.  Она сказала, что в  поезде
все кишки выдавить могут, и билеты  очень дорогие, и что она будет  рада оказать
Кья хоть маленькую услугу за то,  что Кья носила ее чемодан. (Кья  заметила, что
Эдди закинул  другой чемодан  в багажник,  а этот,  со стикером “Ниссан Каунти”,
поставил в салоне, рядом с собой.)

В общем-то, Кья не слушала, что там она, Мэриэлис, говорит, было уже  сколько-то
там ночи, и голова от джет-лага  совсем задурела, и они ехали по  этому длинному
мосту,  который  словно  весь  из неона,  с  чертовой  уймой  полос движения,  и
маленькие  ихние машины,  как яркие  бусинки на  ниточках, все  сплошь новые  и
блестящие. И все время мимо проплывали экраны, узкие, но высоченные, и на  одних
плясали японские буквы, а на других  были люди, лица, с такими улыбками,  словно
стараются что-то тебе втюхать.

А потом появилось женское лицо: Рэи Тоэи, идору, на которой хочет жениться  Рез.
Появилось и сгинуло.




9. Совсем без тормозов


– Райс Дэниелз, мистер Лэйни. Совсем без тормозов.

Прижимает  к  той  стороне  исцарапанного  пластика,  отделяющего  комнату  “Для
посетителей”  от тех,  кого эти  посетители посещают,  какую-то карточку.  Лэйни
хотел  ее  прочитать, но  попытка  сфокусировать глаза  отозвалась  в переносице
ослепительной вспышкой  боли. Тогда  он взглянул  сквозь навернувшиеся  слезы на
Раиса Дэниелза. Темные, ежиком  стриженные волосы, плотно прилегающие  солнечные
очки  с  маленькими стеклами,  черные  овалы оправы  сжимают  голову, как  лапки
хирургического зажима.

И ровно ничего такого, без тормозов.

– Сериал, – сказал посетитель. – “Совсем без тормозов”. Как во фразе  “Задумайся
на секунду, и ты поймешь, что наши масс-медиа совсем без тормозов”. “Совсем  Без
Тормозов – боевой авангард контррасследовательной журналистики”.

Лэйни осторожно  тронул полоску  пластыря, наклеенную  на переносицу.  И зря так
сделал.

– Контррасследовательной?

– Вы же количественник,  мистер Лэйни. –  (Количественный аналитик. Не  то чтобы
да, но формально он числился таковым.) – В “Слитскане”.

Лэйни молчал.

– Эта девушка стала предметом доскональнейшего расследования. “Слитскан” обложил
ее  со  всех  сторон.  Вы  знаете  почему.  Мы  надеемся  привлечь  “Слитскан” к
ответственности за смерть Элис Ширз.

Лэйни опустил глаза на свои кроссовки. Лишившиеся шнурков стараниями  помощников
шерифа.

– Она сама себя убила.

– Но мы-то с вами знаем почему.

– Нет, – сказал Лэйни, твердо  взглянув в черные овалы. –  Нет, я – не знаю.  Не
совсем знаю.

Узловая точка. Протоколы какой-то совершенно иной действительности.

– Вам,  Лэйни, потребуется  помощь. Очень  потребуется. Вам  грозит обвинение  в
убийстве.  Побуждение  к  самоубийству.  Они  захотят  узнать,  почему  вы   там
оказались.

– Я скажу им почему.

– Наши продюсеры сумели устроить, чтобы я  добежал сюда первым. Это было ой  как
непросто.  Там сейчас  сшивается слитскановская  аварийная команда.  Ждут своей
очереди поговорить с вами. Если им позволить, они все это перекрутят как  хотят.
Им  нужно  вытащить  вас на  свободу,  нужно  позарез, чтобы  вместе  с  вами не
пострадало их шоу.  Они точно вас  вытащат, с их-то  деньгами и юристами.  Но вы
спросите себя – хотите ли вы позволить им это сделать?

Дэниелз  все прижимал  к пластику  свою визитку.  При вторичной  попытке на  ней
сфокусироваться  Лэйни  заметил  надпись,  выцарапанную  кем-то  с  той стороны.
Маленькие, корявые, зеркально  отраженные буквы, и  читать их приходилось  слева
направо.

Я ЗНАЮ, ЭТО ТЫ СДЕЛАЛ.

– Я не слыхал про эту вашу “Без тормозов”.

– Часовая  пилотная  программа готовится  прямо  сейчас, пока  мы  с вами  здесь
разговариваем. И все мы очень волнуемся.

– Почему?

– “Без тормозов” –  это не просто  новый сериал. Это  абсолютно новая парадигма.
Новый подход к телевидению.  Ваша история – история  Элис Ширз – это  в точности
то, что нам нужно. Наши продюсеры – это люди, захотевшие вернуть зрителям  долг.
Они  сделали  хорошую  профессиональную  карьеру,  добились  прочного положения,
самоутвердились, а теперь  хотят вернуть своим  зрителям долг –  восстановить до
некоторой  степени  честность,  раскрыть  новые  перспективы.  –  Черные   овалы
приблизились к грязному,  исцарапанному пластику. –  Наши продюсеры –  это те же
люди, которые делают “Копы влипли” и “Семь раз отмерь, один раз зарежь”.

– А это еще что такое?

– Хроника предумышленных убийств в мировой индустрии моды.



– Контррасследовательная? – Карандаш японца завис над ноутбуком.

– Это у  них программа  о программах  вроде “Слитскана”,  – объяснил  Лэйни. – 0
нарушениях закона и злоупотреблениях при их подготовке.

Бар был футов десять в длину и без единой табуретки. Стоишь, и все тут. Если  не
считать бармена,  одетого на  манер артистов  кабуки, они  были здесь совершенно
одни.  По  той  элементарной  причине,  что  заполнили  помещение  до   предела.
Миниатюрнейшее  самостоятельное   коммерческое  заведение,   какое  можно   себе
представить,  и  оно, похоже,  находилось  здесь всегда,  осколок  древнего Эдо,
города  теней  и  узеньких  темных улочек.  Стены  в  сплошной  чешуе выгоревших
открыток, пропитанных никотином и кухонным чадом до ровного коричневого цвета.

– Понятно, – кивнул наконец Ямадзаки. – Мета-таблоид.

Бармен варил на кукольной электроплитке пару сардин. Он подхватил их по  очереди
стальными палочками  для еды,  переместил на  крошечную тарелку,  положил сверху
какую-то маринованную растительность, бесцветную и почти прозрачную,  пододвинул
тарелочку к Лэйни.

– Спасибо, – сказал Лэйни.

Бармен не то чтобы кивнул, а чуть двинул вниз свои выбритые брови.

Несмотря на предельную скромность  обстановки, за спиной бармена  стояли десятки
бутылок  дорогого виски,  на каждой  бутылке –  коричневая бумажка  с аккуратно
выведенными  иероглифами.  Ямадзаки  объяснил,  что  это  имена  владельцев,  ты
покупаешь  бутылку, и  она стоит  тут специально  для тебя.  Блэкуэлл не  спеша
приканчивал второй  стакан местного  аналога водки  с местным  аналогом льда (во
втором случае  аналогия была  полной). Ямадзаки  так и  придерживался коки лайт.
Лэйни смотрел на нетронутую рюмку сюрреалистически дорогого кентуккского бурбона
в смутном раздумий, а  как отреагирует его джет-лаг,  если и вправду взять  да и
выпить эту штуку.

– Короче  говоря, –  сказал Блэкуэлл  и допил  водку, звякнув  кубиками льда  о
вставные зубы. – Короче говоря, они  вас вытащили, чтобы вы дали им  материал на
тех, других ублюдков.

– В общих  чертах да,  – кивнул  Лэйни. –  У них  уже была  наготове юридическая
команда,  нарочно  для  этого,  и   вторая,  для  работы  по  моей   подписке  о
неразглашении.

– И этой второй, – сказал Блэкуэлл, – пришлось попотеть куда больше.

Бармен с ловкостью фокусника снял со стойки отодвинутый Блэкуэллом стакан и  так
же ловко поставил на его место новый, извлеченный словно ниоткуда.

– Верно, – сказал Лэйни.



Соглашаясь тогда на не слишком определенное предложение Раиса Дэниелза, он слабо
представлял себе, в какую  кашу влезает, но зато  точно знал, что “Слитскан”  не
должен, ни в коем случае не должен уйти от ответственности за выстрел,  негромко
треснувший  на  кухне  Элис  Ширз.  (У  нее  была  грошовая  русская  стрелялка,
состоявшая из патрона, коротенькой трубочки и простейшего спускового  механизма.
Эти устройства предназначались почти исключительно для самоубийства, прицелиться
из  них  во  что-нибудь,  находящееся  на  расстоянии  свыше  двух  дюймов, было
невозможно. Лэйни и раньше слышал о [“Пятничный специальный” - Давно  существует
идиома   “субботний   специальный”   (Saturday   night   special),  обозначающая
дешевенький,  легко добываемый  револьвер.], как  окрестил эти  штуки известный
юморист, но никогда их не видел.)

А что “Слитскан” соскочит, тут уж можно было не сомневаться. Бросят, раз уж  так
вышло, разработку по милому дружку Элис, вся эта история тихо канет на дно и тут
же скроется под ежесекундно нарастающим слоем мертвой, мусорной информации.

И жизнь  Элис Ширз,  известная ему  с кошмарной  доскональностью, останется  там
навечно, никем не узнанная, а чуть позднее – и не могущая быть узнанной.

А если он стакнется с “Без Тормозов”, ее жизнь может задним числом  превратиться
в нечто иное,  хотя тогда, сидя  на жестком, неудобном  стуле перед исцарапанным
листом пластика, разгораживавшим мир на две принципиально различные части, он  и
не очень понимал, во что именно.

Он  думал  о  кораллах,  о  рифах,  вырастающих  вокруг  потопленных авианосцев;
возможно, она тоже станет  чем-нибудь вроде тайны, погребенной  под причудливыми
наростами догадок, предположений и даже легенд.

Ему  казалось,  что это  будет  для нее  лучший,  не такой  мертвый  способ быть
мертвой. И он ей этого желал.

– Вытаскивайте меня отсюда,  – сказал он  Дэниелзу. Дэниелз сразу  же заулыбался
под  своим хирургическим  зажимом и  торжествующе спрятал  едва не  прилипшую к
грязному пластику карточку в карман.



С Райделлом Лэйни познакомился чуть позже, когда “бестормозная” бригада поселила
его  в   “Шато”,  древней   копии  еще   более  древнего   оригинала,  вызывающе
экстравагантной куче бетона, намертво зажатой  между двумя одинаковыми и  какими
то  уж  особо тошнотворными  корпусами,  поставленными здесь  как  раз к  исходу
прошлого  века.  Эти  агрессивно-дебильные  близнецы  как  в  зеркале   отразили
миллениальные страхи и тревоги года, когда они являлись на свет, преломляя их  к
тому же через некую  другую, более смутную, жутковато-приглушенную  истерию, что
делало их не такими безликими – и еще менее привлекательными.

Номер, куда поселили Лэйни, был значительно просторнее его жилища в Санта-Монике
и  представлял  собой нечто  вроде  квартиры 1920-х  годов,  растянувшейся вдоль
длинной  неглубокой  бетонной террасы  с  видом на  бульвар  Сансет, чуть  более
глубокой террасы нижнего этажа и круглого крошечного газона – все, что  осталось
от былых садов.

Лэйни этот выбор казался странным,  мало соответствующим ситуации. Он бы  скорей
ожидал, что они предпочтут что-нибудь более уединенное, более укрепленное, более
опутанное охранными системами, но Райс Дэниелз сказал, что у “Шато” есть свои, и
очень  серьезные  преимущества.  Во-первых,  его  имидж  должен   способствовать
гуманизации  Лэйни,  “Шато” выглядит  как  жилище, нечто  со  стенами, окнами  и
дверями, место, где постоялец может вести  нечто похожее на жизнь, – чего  никак
не скажешь о серьезных бизнес-отелях, с их бездушными кубами и квадратами. Кроме
того,  эта  гостиница  имеет  глубоко  укоренившиеся  ассоциации  с голливудской
системой звезд и, опосредованно, с человеческими трагедиями. Звезды жили здесь в
золотые дни старого Голливуда, а позднее кое-кто из них здесь же и умирал.  “Без
Тормозов” планирует подать смерть Элис  Ширз как трагедию в освященной  временем
голливудской традиции, с тем отличием, что она была спровоцирована “Слитсканом”,
сущностью более чем современной. Кроме того, объяснял Дэниелз, “Шато” охраняется
куда  серьезнее, чем  может показаться  на первый  взгляд. Тут-то  Лэйни и  был
представлен Барри Райделлу, ночному охраннику.

Как показалось  Лэйни, Дэниелз  знал Райделла  еще до  того, как  тот нанялся  в
“Шато”,  хотя было  не совсем  ясно как  и откуда.  Райделл проявил  совершенно
неожиданную осведомленность  во  внутренних порядках  и  обычаях развлекательно
информационной индустрии и  чуть позже, когда  Дэниелз уже ушел,  спросил Лэйни,
кто его представляет.

– Это в каком смысле? – удивился тогда Лэйни.

– У тебя же есть агент, да? Лэйни сказал, что не да, а нет.

– Тогда найми себе агента, и не очень с этим затягивай, – сказал Райделл. – Я не
говорю, что это спасет тебя ото всех  накладок и что с агентом все будет,  точно
как ты того хочешь, но кой хрен, это же шоу-бизнес, не надо об этом забывать.

Это и вправду был шоу-бизнес, и до такой степени, что Лэйни уже через  несколько
минут  начал всерьез  задумываться, а  не лопухнулся  ли он,  связавшись с  этой
конторой. В его номер набилось шестнадцать человек для “предварительной  беседы”
продолжительностью  в четыре  часа, хоть  бы подумали  своими головами,  что он
только шесть  часов как  из-за решетки.  Когда они  наконец ушли, Лэйни прошагал
заплетающимися ногами чуть не весь,  длинный, как кишка, коридор, тупо  открывая
двери каких-то кладовок и чуть не плача оттого, что спальня куда-то  подевалась.
Найдя ее,  он даже  не стал  снимать одежду,  за которой  они сгоняли Райделла в
Беверли-центр, а просто заполз на кровать и уснул.



Что, думал Лэйни,  ему стоило бы  сделать прямо здесь  и сейчас, в  этом баре на
Золотой улице, думал,  отвечая тем  самым на  свой вопрос  о взаимодействии джет
лага  и  бурбона.  Но чуть  позже,  допив  рюмку до  дна,  он  почувствовал, как
дошедший, казалось  бы, до  низшей точки  отлив сил  начал сменяться  приливом –
парадоксальное состояние, связанное, вероятно, не столько с алкоголем, сколько с
внутренней химией усталости и перемещения на другой конец света.

– А Райделл бодро держится? – спросил Ямадзаки.

Лэйни на  мгновение удивился  такому вопросу,  но тут  же вспомнил,  что Райделл
упоминал тогда какого-то японца, знакомого ему по Сан-Франциско, и это,  конечно
же, был этот самый Ямадзаки.

– В общем, – сказал Лэйни, – этот мужик не показался мне каким-нибудь совсем  уж
отчаянно несчастным, но  в нем иногда  проглядывало нечто вроде  пришибленности.
Пожалуй, проглядывало. В смысле  я с ним не  то чтобы близко знаком,  так что не
могу быть уверен.

– Жаль, – вздохнул Ямадзаки. – Райделл – смелый человек.

– А как насчет вас, Лэйни? – вмешался  Блэкуэлл. – Вот как вы сами, вы  считаете
себя смелым человеком?

Червячок  шрама,  рассекавший  его левую  бровь,  пошевелился,  словно собираясь
уползти наверх, и замер в новой позиции.

– Нет, – сказал Лэйни. – Не считаю.

– Но ведь вы пошли против “Слитскана”, верно? Пошли из-за того, что они  сделали
с этой девушкой. У вас была работа, была еда, было где жить. Вы получали все это
от “Слитскана”, но затем они убили эту девушку, и вы взяли на себя задачу за нее
посчитаться, так ведь?

– Ничто и никогда не бывает так просто, – сказал Лэйни.

Секундное молчание, а  когда Блэкуэлл заговорил,  Лэйни неожиданно столкнулся  с
иным способом  мыслить, таким,  который принято  скрывать, считать  вроде бы  не
существующим.

– Что да, то да, – сказал Блэкуэлл. – Хрен там что бывает просто.

Большая, сплошь в розоватой сетке рубцовой ткани кисть его левой руки  поползла,
подобно  некоему  неуклюжему самостоятельному  животному,  к нагрудному  карману
микропорной рубашки, некоторое время в нем копалась, извлекла маленький,  тускло
поблескивающий металлический предмет и положила его на стойку бара.

– Это  –  гвоздь, –  сказал  Блэкуэлл. –  Полуторадюймовый,  оцинкованный, […для
кровельных работ… - Техническая деталь. У кровельных гвоздей больше шляпка.].  Я
иногда прибивал  людей за  руки, такими  вот примерно  гвоздями к таким примерно
стойкам. Среди них, людей этих, встречались самые форменные ублюдки. – В  голосе
огромного австралийца не было ни грамма  злобы. – И некоторые из этих  ублюдков,
пока  ты прибиваешь  им одну  руку, другая  извлекает бритву  или хирургические
щипцы. –  Палец Блэкуэлла  машинально потрогал  багровый шрам,  выглядевший так,
словно  что-то пронзило  ему кожу  прямо под  правым глазом  и ушло  в сторону,
натолкнувшись на скульную кость. – Ну и что прикажешь с ними делать?

– Со щипцами?

– С ублюдками. Хочешь  не хочешь, приходится  их убивать. Вот  такая вот, Лэйни,
бывает  “смелость”.  А  теперь  подумайте   о  своем  поведении  в  истории   со
“Слитсканом” – так ли уж оно отличается от поведения этих ублюдков?

– Я  просто  не  хотел, чтобы  они  все  это втихую  забросили.  Чтобы  она… ну,
опустилась  на  дно.  Исчезла  из памяти.  Мне  было  почти  безразлично, сильно
пострадает на этом “Слитскан” или нет,  и даже пострадает ли он вообще.  Я думал
не столько о мести, сколько о том, чтобы… ну, вроде сохранить ее в живых.

– А бывают  и такие  люди, что  ты прибиваешь  им руку  к столу,  а они  сидят и
смотрят на тебя. Вот они-то и есть  самые крепкие. Вы думаете, что вы –  один из
них?

Лэйни перевел взгляд с Блэкуэлла на свою пустую рюмку, затем снова на Блэкуэлла.
В руках у бармена появилась бутылка  бурбона, но Лэйни качнул головой и  прикрыл
рюмку ладонью.

– Если вы, Блэкуэлл, начнете меня  приколачивать, – он положил другую  ладонь на
темно-коричневую, сплошь в круглых отпечатках рюмок и стаканов стойку, – я  буду
орать в голос, ладно? Я не знаю, к  чему это все и о чем. Может быть,  вы просто
псих. Может быть. А уж я-то точно не герой, ни с какого боку. И сейчас не герой,
и тогда, в Эл-Эйс, тоже не был.

Блэкуэлл и Ямадзаки переглянулись. Блэкуэлл пожевал губами, еле заметно кивнул и
снова повернулся к Лэйни.

– [Ну и молодца… - Блэкуэлл употребляет здесь специфически австралийский  оборот
“good on you”.]. Пожалуй что вы подходите для этой работы.

– Не так быстро. – Лэйни снял ладонь  с рюмки, и бармен тут же налил  ему вторую
порцию бурбона. – Я не буду слушать  ни о какой работе, пока не узнаю,  кто меня
нанимает.

– Я возглавляю  службу безопасности  “Ло/Рез”, –  сказал Блэкуэлл,  – и я обязан
этому  мудозвону   жизнью.  Последнюю   пятерку  из   которой  я   провел  бы  в
пенитенциарных заведениях  трижды долбанного  штата Виктория.  Если бы  не он. И
какая там пятерка, я бы там раньше повесился или не знаю что.

– Группа? И вы их охраняете?

– Райделл хорошо  о вас  отзывается, мистер  Лэйни. –  Шея Ямадзаки словно стала
чуть длиннее.

– Да что он про  меня знает, этот ваш  Райделл? – возмутился Лэйни.  – Он просто
ночной сторож из слишком дорогой для меня гостиницы.

– Райделл хорошо разбирается  в людях –  по моему, во  всяком случае, мнению,  –
сказал Ямадзаки и с любопытством повернулся к Блэкуэллу.

– “Ло/Рез”? У них что, сложности?

– У Реза,  – уточнил  австралиец. –  Он говорит,  что женится  на этой  японской
шкуре, которой ни хрена и нет совсем. И  он и сам не знает, что ее нет,  а когда
ему говоришь, говорит,  что у нас  нету ни черта  никакой фантазии! А  я вот что
скажу. – Блэкуэлл коротко взмахнул зеркально отполированным, с круглой дыркой  в
верхнем переднем углу  стальным прямоугольником; неизвестно  откуда появившийся,
этот  предмет  казался  в  его огромной  клешне  совсем  миниатюрным,  не больше
кредитной карточки. – Кто-то его загрузил,  ясно? Загрузил его. Не знаю кто,  не
знаю как. Хотя лично  я поставил бы на  этот гребучий Комбинат. На  этих русских
ублюдков. А вы,  Лэйни, вы сделаете  для нас эту  свою узловую хрень,  на нашего
Реза, и  все на  хрен узнаете.  Узнаете, кто.  – Прямоугольник  с негромким,  но
отчетливым стуком  опустился на  стойку бара  и остался  в ней  торчать. Поперек
волокон дерева. Теперь, когда Блэкуэлл  убрал руку, Лэйни увидел, что  это очень
маленький секач для мяса с изящной палисандровой рукояткой.

– А когда  вы это  сделаете, –  сказал Блэкуэлл,  – мы  устроим им такую на хрен
веселую жизнь, что обхохочешься.




10. “Виски Клон”


Кантри-клуб, куда привел их Эдди, располагался в чем-то вроде  административного
здания, да еще на  самом верху. В Сиэтле,  подумала Кья, так никогда  не делают.
Вроде бы не делают. Большую часть  пути она проспала и проснулась только  тогда,
когда Эдди уже заезжал в гараж, а потом во что-то такое вроде чертова колеса или
барабана  старомодного револьвера,  только здесь  вместо патронов  были машины.
Потом эта  штука начала  поворачиваться и  подняла их  наверх, и  Эдди выехал на
парковочную площадку, точно такую  же, как в любом  другом гараже, и машины  там
стояли сплошь черные и большие, хоть и не такие большие, как “грейсленд”.

– Поднимешься с нами, милочка, – сказала Мэри-элис. – Умоешься, приведешь себя в
порядок, а то на тебя же страшно смотреть.

– Мне нужно подключиться к сети, – сказала Кья. – Найти эту подругу, у которой я
хочу остановиться…

– Проще простого, – сказала Мэриэлис, открывая дверцу.

Эдди  уже вышел  из машины,  не забыв  прихватить чемодан  со стикером  “Ниссан
Каунти”. Выглядел он все  так же скучно. Кья  взяла свою сумку и  последовала за
Мэриэлис. Когда они вошли в лифт, Эдди приложил ладонь к контуру ладони на стене
и сказал что-то  по-японски. Лифт что-то  ему ответил, закрыл  двери и повез  их
вверх. Скорость была вроде бы очень большая, и все равно они ехали и ехали.

В лифте настроение Эдди ничуть не улучшилось. Он стоял совсем рядом с Мэриэлис и
смотрел на нее, Кья видела, как играют у него желваки на скулах.

– Да не дергайся ты, – сказала Мэриэлис, – все же получилось.

Желваки заиграли еще сильнее.

– Это не по плану, – сказал наконец Эдди. – Мы так не договаривались.

– Да?  – удивилась  Мэриэлис. –  А ведь  раньше ты,  помнится, любил  небольшие
новации.

– Новации? – Эдди коротко покосился налево,  где стояла Кья. – Ты называешь  это
новацией?

Лифт остановился и распахнул двери.

– И чувство  юмора у  тебя тоже  раньше было,  – сказала  Мэриэлис. Эдди еще раз
обжег  ее глазами  и вышел  наружу. –  Не обращай  на него  внимания, –  сказала
Мэриэлис, подталкивая Кья к двери. – С ним такое бывает.

Кья  ожидала  увидеть  все  что  угодно,  но  только  не  эту  дико  запущенную,
заставленную штабелями  упаковочных коробок  комнату. Потолок  здесь был  совсем
низкий, из  этих самых  фибергласовых плиток  на металлических  рейках; половина
плиток  повываливалась,  образуя  пыльные проемы,  из  которых  свисали какие-то
провода и проводочки. В комнате были две маленькие настольные лампы, одна из них
светила на  кучу пустых  упаковок из-под  лапши быстрого  приготовления и черную
кофейную  кружку  с  букетом  пластиковых ложек.  Японец  в  сетчатой  шапочке с
надписью над козырьком: “Виски Клон”, сидевший на крутящемся стуле перед стойкой
с мониторами  внутреннего наблюдения,  наливал себе  что-то горячее  из большого
термоса с цветочками.

– Йо, Калвин, – сказала Мэриэлис, во всяком случае, так оно звучало или примерно
так.

– Хай, – сказал японец.

– Калвин из Такомы, –  пояснила Мэриэлис. Эдди, все  с тем же чемоданом  в руке,
пересек, не останавливаясь, комнату и исчез за какой-то дверью.

– Чего  это  босс такой  веселенький?  – поинтересовался  японец,  отхлебывая из
термосного колпачка. Если судить по голосу, он был таким же японцем, как Кья или
Мэриэлис.

– А это  он радуется,  что я  приехала, –  сказала Мэриэлис.  – Прямо  из штанов
выпрыгивает от радости.

– И это пройдет.

Еще один  хлебок. Взгляд  на Кья  из-под козырька.  “Виски Клон” написано такими
буквами, какими пишут вывески в моллах, чтобы все подумали, что у них старое,  с
почтенными традициями заведение.

– Это Кья, – сказала Мэриэлис. – Мы с ней в “Си-Таке” познакомились.

“Почему в аэропорту, а не на самолете?”  – удивилась Кья и тут же вспомнила  всю
эту историю с анализами на ДНК и наращенными волосами.

– Приятно услышать,  что он  никуда не  делся, –  сказал неяпонский  японец. – В
смысле, что есть еще дорога назад из всего этого дерьма.

– Ну как же так, Калвин, – покачала головой Мэриэлис. – Ведь тебе же нравится  в
Токио.

– А то.  Когда-то в  Редмонде у  меня была  ванная размером  со всю  мою здешнюю
квартиру, и это ж  даже не была особо  большая ванная. В смысле,  там был только
душ, без никакой ванны, и вообще без ни хрена.

Кья смотрела  на экраны  за его  спиной. Уйма  народу, а  что они  все делают  –
непонятно.

– Удачный, похоже, вечер, – сказала Кья, глядя на телеэкран.

– Средний. Средний между хреновым и очень хреновым.

– Кончай так разговаривать, – сказала Мэриэлис. – Вот доведешь меня, и я  знаешь
что сделаю?

– Да ну, Мэриэлис, – ухмыльнулся Калвин, – ты же у нас хорошая девочка.

– А можно мне подключиться к сети? – спросила Кья.

– Вход у Эдди  в офисе, –  сказала Мэриэлис, –  но он сейчас  висит на телефоне.
Чего бы тебе  не сходить пока  в туалет, –  она указала на  другую, не куда ушел
Эдди, закрытую дверь, – и не умыться? А то вид у тебя какой-то не очень  свежий.
Тем временем Эдди кончит трепаться, и ты сможешь позвонить своей подружке.

В  туалете была  старая нержавеющая  раковина и  очень новый,  очень хитроумный
унитаз с  доброй дюжиной  кнопок на  бачке. И  под каждой  кнопкой надпись.  По
японски.  Полимерное сиденье  мягко прогнулось  под ее  весом и  даже вроде  как
слегка пошевелилось, Кья чуть не подпрыгнула с испугу, но затем успокоила  себя,
что  все о'кей,  это просто  ихняя иностранная  технология. Покончив  со своими
делами,  она нажала  первую попавшуюся  кнопку и  тут же  отскочила в  сторону,
задохнувшись от  широкой струи  теплой, ароматизированной,  тончайше распыленной
воды.  Кья вытерла  глаза тыльной  стороной ладони,  встала сбоку  от унитаза  и
издалека, насколько хватило руки, нажала другую кнопку. Вторая попытка оказалась
удачнее – туалет спустился с реактивным ревом, напомнившим ей полет самолета.

Пока она мыла руки, а затем  умывалась над ободряюще привычной раковиной  бледно
голубым жидким мылом из  раздатчика, сделанного в виде  одноглазого динозаврика,
рев воды в  унитазе сменился каким-то  другим звуком. Кья  посмотрела и увидела,
что под  сиденьем пульсирует  круг красноватого  света. Ультрафиолет, догадалась
она. Вирусов убивает.

На  стенке  красовался  постер “Дьюкс  оф  Ньюк'Ем”,  металлистов этих  вонючих.
Потные, пустоглазые парни дебильно скалятся в камеру, у барабанщика нет передних
зубов. Японские иероглифы. Кья немного поудивлялась, японцам-то они зачем,  ведь
такие, вроде “Дьюков”, группы  на каждом углу орут  о своей ненависти ко  всему,
кажущемуся  им  “неамериканским”,  но потом  вспомнила  слова  Келси, много  раз
сопровождавшей своего папашу в Японию, что с ними, с японцами этими, никогда  не
поймешь, что им нравится и почему.

В  туалете  не было  ни  полотенца, ни  сушилки  для рук;  немного  подумав, Кья
воспользовалась  –  с  весьма  средним успехом  –  одной  из  запасных футболок.
Заталкивая  футболку  назад  в  сумку, она  заметила  краешек  чего-то  вроде бы
незнакомого, но в этот самый момент дверь туалета чуть-чуть приоткрылась.

– Извини, пожалуйста, – сказал Калвин.

– Ничего, –  сказала Кья,  задергивая молнию  поставленной на  пол сумки.  – Все
путем.

– Если  бы,  –  сказал  Кальвин, оглядываясь  через  плечо.  –  Ты действительно
встретила Мэриэлис в “Си-Таке”?

– В самолете, – уточнила Кья.

– Так ты сама ни при чем?

Кья распрямилась, и все вокруг нее немного поплыло.

– Ни при чем?

– Тогда тебе  надо мотать  отсюда. –  Глаза Калвина,  смотревшие из-под  черного
козырька дурацкой шапочки, были какие-то слишком уж серьезные. – И поскорее.

– Почему? – спросила Кья, хотя эта идея казалась ей вполне разумной.

– Нечего тебе про это знать.

За стеной что-то грохнуло и зазвенело.

– Ничего страшного, –  сказал Калвин и  чуть поморщился. –  Она просто швыряется
вещами. Это для них так, легкая разминка. Пошли.

Он  подхватил  ее  сумку  и начал  вдруг  двигаться  с  такой скоростью,  словно
опаздывал  на самолет.  Из туалета,  резкий поворот  направо, почти  бегом мимо
двери, за которой скрылся Эдди, мимо стойки с экранами (Кья увидела там вроде бы
людей в ковбойских шляпах, отплясывавших цепочкой, сцепившись руками, но где там
что рассмотришь, когда нужно догонять этого психа).

Калвин влетел в распахнутые двери лифта и с размаху хлопнул ладонью по сенсорной
пластине.

– Довезет тебя до гаража, – сказал он. В офисе Эдди разбилось что-то  стеклянное
и, видимо, большое. – Иди налево, там футах в двадцати будет другой лифт.  Через
вестибюль тебе не стоит, у нас там камеры. Нажми нижнюю кнопку и попадешь  прямо
в метро. Садись на поезд.

– На какой? – спросила Кья, забирая у него свою сумку.

Мэриэлис завопила, и не придуривая, а как от настоящей боли.

– На любой.

Калвин сказал что-то по-японски и выскочил наружу за мгновение до того, как лифт
успел ответить, а затем двери закрылись,  пол дернулся вниз, и сумка в  руке Кья
стала на мгновение легче.

“Грейсленд” так и стоял на прежнем месте, огромный вожак стаи тяжелых  блестящих
черных автомобилей.  Свернув, как  велел Калвин,  налево, Кья  обнаружила второй
лифт.  Помятый  и обшарпанный,  он  не умел  разговаривать  и по  нажатию  самой
обыкновенной кнопки послушно опустил ее в лабиринт залитых ярким, как в полдень,
светом  переходов,  по  которым  текли толпы  людей,  к  путанице  эскалаторов и
платформ, к магнитным поездам в туннелях и вечным логотипам, парящим в вышине.

Вот теперь она точно была в Токио.




11. Коллапс новых зданий


Лэйни  получил  комнату  в  узком,  трапецевидном  в  плане,  высотном   здании,
облицованном  белой  керамической  плиткой.   То,  что  эта  высотка,   наследие
строительного бума  восьмидесятых, пережила  землетрясение, свидетельствовало  о
мастерстве ее  создателей, а  головоломное хитросплетение  прав собственности  и
незатухающая борьба  между двумя  старейшими криминальными  кланами позволили ей
пережить и последующую реконструкцию. Лэйни  узнал все это от Ямадзаки  в такси,
которое везло их сюда с Новой Золотой улицы.

– Мы не знали, – сказал Ямадзаки, – как вы относитесь к новым зданиям.

– Новые – это нанотехнические?

Все силы Лэйни уходили  на то, чтобы держать  глаза открытыми. На водителе  были
белоснежные, безукоризненно чистые перчатки.

– Да. Некоторые люди относятся к ним с недоверием, даже опаской.

– Пока что я никак к ним не отношусь. Посмотреть сперва надо.

– Вы сможете увидеть  нанотехнические здания уже  сегодня, прямо из  окна своего
номера.

Что да, то да. Собственно говоря,  Лэйни был знаком с этими непомерно  огромными
монстрами  по  виртуальным  конструктам,   но  там  слабо  ощущалась   необычная
заглаженность их формы, их псевдобиологичность.

– В них есть что-то от  Нью-Йорка, изображенного Гигером, – сказал  Ямадзаки, но
для Лэйни это имя было пустым звуком.

А   теперь,   сидя  на   гостиничной   кровати,  он   смотрел   на  эти   чудеса
ультрасовременной  технологии,  пытался   проникнуться  их  величием,   все-таки
крупнейшие в мире обитаемые сооружения (Чернобыльский саркофаг еще больше, но уж
там-то точно  ни один  человек жить  не станет),  и не  чувствовал ничего, кроме
скуки и легкого раздражения.

Зонтик, который дал  ему Ямадзаки, опал  и начал быстро  съеживаться, сходить на
нет.

Где-то запиликал телефон. Где?

– Телефон, – сказал Лэйни. – Где он здесь?

Плоский деревянный брусок,  белый на черном  квадратном подносе, пристроенном  у
изголовья кровати, начал подмигивать в такт пиликанью пятнышком красного  света.
Лэйни взял брусок. Надавил крошечный перламутровый квадратик.

– Алло, – сказал чей-то голос. – Это Лэйни?

– А сам-то ты кто?

– Райделл, из “Шато”. Ганс разрешил  мне попользоваться телефоном. Ну да,  Ганс,
главный ночной смотритель. Я не ошибся со временем? Ты там завтракаешь?

Лэйни протер глаза, еще раз взглянул на новые здания.

– Ага.

– Я звонил Ямадзаки, – сказал Райделл. – Взял у него твой номер.

– Спасибо, – сказал Лэйни и широко зевнул. – Только я…

– Ямадзаки говорит, они тебя взяли.

– Да вроде, – сказал Лэйни. – Спасибо. Думаю, с меня причи…

– “Слитскан”, – прервал его Райделл. – В “Шато” от них не продохнуть.

– Нет, с этим покончено.

– Лэйни,  ты знаешь  такую Кэтрин  Торранс? Живет  на Шерман-Оукс,  знаешь? Она
сейчас в  бывшем твоем  номере с  техниками и  тонной всякого оборудования. Ганс
считает, они пытаются разнюхать, чем ты тут занимался. Найти хоть какие  обрывки
информации.

Лэйни  смотрел  на  уходящие  в  небо  башни.  Фасад  одной  из  них  вроде  как
пошевелился, но это был, конечно же, просто обман зрения.

– Но он, Ганс, говорит, что в этих номерах нет никакой возможности отсортировать
остаточные молекулы. Слишком много наслоений.

– Кэти Торранс? Из “Слитскана”?

– Она этого, собственно, не говорила, но там же такая прорва техников, а техники
никогда не умеют держать  язык за зубами, а  к тому же Чингиз  из гаража заметил
при  разгрузке  надпись  на  некоторых ящиках.  Их  тут  человек  двадцать, плюс
гориллы. Сняли два больших номера и четыре одноместных. Чаевых не дают.

– Да что же они там делают?

– Всякая сенсорная хрень. Хотят узнать, что ты тут делал и что замышлял. Один из
рассыльных видел, как они устанавливали камеру.

Весь фасад одного  из новых зданий  подернулся рябью и  вроде как поплыл.  Лэйни
закрыл глаза, сжал пальцами переносицу и почувствовал легкую боль, напоминание о
недавней травме. И снова открыл глаза.

– Я ровно ничего не замышлял.

– Нет так нет, –  обиделся Райделл. – Я  просто подумал, что тебе  стоит об этом
знать, вот и все.

Нет, с этим фасадом точно что-то происходит.

– Я понимаю. Спасибо. Прости, пожалуйста.

– Если я что-нибудь тут узнаю, сразу тебе позвоню, – сказал Райделл. – А как там
оно, в этом самом Токио?

Лэйни смотрел,  как по  фасаду здания  скользит пятнышко  отраженного света, это
было  похоже  на   последовательное  сокращение  щупальцев   какого-то  морского
животного.

– Странно тут как-то.

– Но наверняка интересно, – сказал Райделл.  – Ну ладно, доедай свой завтрак.  Я
буду позванивать.

– Спасибо, – сказал Лэйни, и Райделл повесил трубку.

Лэйни вернул телефон на лаковый подносик и как был, не раздеваясь, растянулся на
кровати. Он закрыл глаза, чтобы не  смотреть на эти здания, но они  снова встали
перед ним, словно  спроецированные на внутреннюю  сторону век. Затем  они начали
расползаться, разжижаться, струйками утекать в лабиринты старого города.

А следом за ними куда-то утек и он сам.




12. Мицуко


Спустившись на самый  нижний уровень станции,  Кья подключилась к  общественному
дейтапорту. “Сэндбендерс”  набрал номер  Мицуко Мимура,  числившейся “социальным
секретарем” токийского отделения (в токийском отделении у них вроде у всех  были
какие-то должности). Сонный голос в динамиках компьютера – по-японски, и тут же,
почти мгновенно – перевод.

– Алло? Да? Чем я могу быть полезна?

– Это Кья Маккензи, из Сиэтла.

– Ты звонишь из Сиэтла?

– Я  уже здесь,  в Токио.  – Кья  прибавила масштаб  карты, горевшей  на экране
“Сэндбендерса”. – На станции метро, которая называется Синдзюку.

– Понятно. Очень хорошо. Ты сейчас сюда приедешь?

– Да, хорошо бы. Я очень устала.

Голос автопереводчика начал объяснять дорогу.

– Не  беспокойся, –  прервала японку  Кья, –  мой компьютер  прекрасно со  всем
справится. Ты  только скажи,  до какой  станции ехать.  – Услышав  название, она
нашла станцию на карте и пометила ее маркером. – А сколько тут до вас ехать?

– От двадцати до тридцати минут, в зависимости от того, какая в метро  толкучка.
Я тебя встречу.

– Да зачем? – удивилась Кья. – Дай мне только адрес.

– Японские адреса очень трудны.

– Ерунда, – отмахнулась Кья. – У меня есть глобальное позиционирование.

“Сэндбендерс” уже  сумел навести  по телекоммуникационной  сети справки,  на его
экране высветились координаты Мицуко Мимура.  В Сиэтле по личным номерам  такого
не получалось, только по деловым.

– Нет,  –  твердо  сказала  Мицуко.  –  Я  должна  тебя  поприветствовать.  Я же
социальный секретарь.

– Спасибо, – сказала Кья. – Так я еду.

Вскинув  на   плечо  полурасстегнутую   –  чтобы   следовать  устным   указаниям
“Сэндбендерса” – сумку, она поднялась на эскалаторе двумя уровнями выше,  купила
по кредитной карточке билет и нашла нужную платформу. Толкучка тут была  почище,
чем в аэропорту, но, когда подошел поезд, Кья просто поддалась толпе и позволила
вдавить себя в ближайший вагон; остаться на перроне было бы куда труднее.

Когда поезд тронулся,  она услышала голос  “Сэндбендерса”, сообщавшего, что  они
отъезжают от станции Синдзюку.



Двадцать минут спустя  Кья снова поднялась  на поверхность. Перламутровое  небо,
серые здания, настенный неон  вывесок, все элементы городского  пейзажа какие-то
чуть-чуть не те, непривычные. Велосипеды – а они пачками припаркованы на  каждом
свободном месте –  все больше этой,  почти невесомой разновидности,  с рамами из
бумажных  трубок,  обмотанных  углеродным  волокном.  Кья  попятилась  на   шаг,
пропуская огромный ярко-бирюзовый  мусоровоз; руки водителя,  крутившие большую,
высоко посаженную баранку, были затянуты в белоснежные перчатки. Когда мусоровоз
проехал,  она  увидела  девочку-японку  в  короткой  клетчатой  юбке  и   черной
байкерской куртке. Девочка улыбнулась. Кья помахала рукой.



Отец  Мицуко был  хозяином ресторана,  и она  жила на  втором этаже,  прямо над
подсобками. Снизу доносилось  какое-то глухое тюканье,  и Мицуко объяснила,  что
это шустрит пищеприготовительный робот, шинкует там что-то или нарезает…

Ее комната была заметно меньше, чем спальня Кья в Сиэтле, и куда как чище, очень
аккуратная  и разумно  организованная. То  же касалось  и самой  Мицуко; косая,
медного цвета полоска, вытравленная в ее черной челке, казалась нарисованной  по
линейке,  крепкие,  на  двойной подошве  кроссовки  сверкали  чистотой. Ей  было
тринадцать, на год меньше, чем самой Кья.

Мицуко  познакомила гостью  со своим  отцом. Мистер  Мимура, в  белой рубашке  с
короткими  рукавами  и   при  галстуке,  руководил   тремя  мужчинами  в   синих
комбинезонах и белых перчатках,  которые энергично и целеустремленно  наводили в
ресторане чистоту. Он кивнул, сверкнул широкой улыбкой, сказал что-то по-японски
и тут  же вернулся  к исполнению  своих руководящих  обязанностей. По  дороге на
второй этаж Мицуко, почти не знавшая английского, сказала, что она сказала отцу,
что  Кья  здесь по  программе  культурного обмена,  краткое  посещение страны  с
проживанием в семье, как-то там связанное со школьными делами.

У нее  на стене  висел точно  такой же  постер, снимок  с обложки оригинального,
“сучье-супного”, альбома.

Сбегав вниз, Мицуко принесла чайник чаю и пластиковую коробку с отделениями, где
лежал калифорнийский рулет и  всякая другая, менее знакомая,  еда. Обрадовавшись
рулету, Кья съела  все, за исключением  одной какой-то штуки  с липкой оранжевой
икрой морского ежа сверху. Мицуко похвалила ее за умение обращаться с палочками.
Кья сказала, что у них в Сиэтле часто пользуются палочками.

Теперь  они обе  получали перевод  от компьютеров  через беспроводные  наушники.
Перевод шел  почти без  накладок, кроме  тех случаев,  когда Мицуко использовала
очень уж новый  японский сленг или  вставляла английские слова,  не зная толком,
как они произносятся.

Кья  все хотела  расспросить ее  про Реза  и идору,  но не  находила случая,  и
разговор  шел о  каких-то других,  не слишком  важных вещах.  Затем Кья  уснула,
уснула как была, сидя по-турецки на полу, и Мицуко, надо понимать, как-то сумела
перекатить ее на маленький жесткий матрасик, где Кья и обнаружила себя три  часа
спустя, когда проснулась.



В узкое окошко сочился серебристый пасмурный свет.

Мицуко  вошла  в комнату  с  новым чайником  и  сказала что-то  по-японски.  Кья
пошарила вокруг, нашла свой наушник и прицепила его к уху.

– Ты, наверное,  очень устала,  – перевел  наушник, а  затем Мицуко сказала, что
договорилась и не пойдет сегодня в школу, чтобы побыть с Кья.

Они  пили почти  бесцветный чай  из маленьких  пупырчатых керамических  чашечек.
Мицуко рассказала, что их в семье  четверо: мать, отец, она сама и  Масахико, ее
старший брат. Мать сейчас в Киото, гостит у родственников. Потом Мицуко сказала,
что Киото – очень красивый город и Кья непременно должна его посмотреть.

– Я тут не на экскурсии, а по  поручению нашего отделения, – сказала Кья. –  Мне
нужно кое-что выяснить.

– Я понимаю, – кивнула Мицуко.

– Так это правда? Рез действительно хочет жениться на этом программном агенте?

– Я всего лишь социальный секретарь, – смутилась Мицуко. – Тебе лучше поговорить
об этом с Хироми Огава.

– А кто это?

– Хироми – президент нашего отделения.

– Хорошо, – согласилась Кья. – А когда я смогу с ней увидеться?

– Мы решили, что для проведения этой дискуссии нужно возвести специальный  сайт.
Скоро он будет готов.

Мицуко явно чувствовала себя не в своей тарелке.

– А твой брат, он чем занимается? – сменила тему Кья. – Сколько ему лет?

– Масахико уже  семнадцать,  – повеселела  Мицуко.  – Он  у  нас патологический
технофетишист-с-дефицитом-общения.  –  Заключительная  цепочка  слов  прозвучала
почти  слитно,  первый признак  того,  что липс-переводчик  работает  на крайнем
пределе своих возможностей. У Кья  мелькнула на мгновение мысль прогнать  хитрое
японское понятие через  “Сэндбендерса”, чья переводящая  программа автоматически
обновлялась при каждом подключении к сети.

– Кто-кто?

– Отаку, – сказала Мицуко, и липе снова пробубнил свою тарабарщину.

– А, – кивнула Кья. –  У нас такие тоже есть.  Мы даже называем их тем  же самым
словом.

– Я думаю, – сказала Мицуко, – в Америке они не совсем такие.

– А чем не такие? – удивилась Кья.  – Ведь это все мальчиковые забавы, верно?  В
моей последней школе была куча этих самых отаку, так они торчали на  пластиковых
анимированных  девицах,  военных  имитациях  и  прочей  дребедени.  Классические
специалисты по никому не нужной дребедени.

– Все похоже, – кивнула Мицуко, – но вот ты говоришь, они ходят в школу. А  наши
– не ходят. Ребята получают онлайновое образование, и это плохо, потому что  они
всегда находят  способ сжульничать.  Потом, на  заключительном тестировании, они
попадаются и пролетают, но им это по фонарю. Это серьезная социальная проблема.

– Так твой брат, он что, тоже из этих?

– Да, – сказала Мицуко. – Он живет в Крепости.

– А что это такое?

– Мультиюзерный домен. Эта штука засасывает,  как наркотик. У Масахико тут  своя
комната. Он почти из нее не выходит. Или спит, или торчит в этой своей Крепости.
Да и когда спит, тоже, наверное, там.



Чтобы  хоть  как-то  подготовиться   к  назначенной  на  полдень   встрече,  Кья
попробовала  хоть  что-то  разузнать о  Хироми  Огава,  но результаты  оказались
довольно туманными. Семнадцатилетняя (того же возраста, что и Сона Роса)  Хироми
вступила в клуб пять с лишним лет назад. Она обладала излишней полнотой (об этом
не  говорилось прямо  – так,  неопределенные намеки  на общем  для девочек  всех
цивилизаций коде) и имела склонность  к усложненной графике. Но все  попытки Кья
выведать  что-либо  более  существенное  разбивались  о  неколебимую преданность
Мицуко своему отделению, на  ее понимание себя как  подчиненной, а Хироми –  как
руководительницы.

Судя по  всему, клубная  политика (Кья  ее терпеть  ненавидела) могла  оказаться
здесь весьма серьезной проблемой.

Мицуко достала из шкафчика компьютер –  одну из этих корейских штук, похожих  на
плоский пакет  белой студенистой  массы, в  которой болтается  куча разноцветных
червяков. Кья расстегнула свою сумку и вытащила из нее “Сэндбендерса”.

– А что это? – заинтересовалась Мицуко.

– Мой компьютер.

– О-о! – почтительно протянула Мицуко.  – А кто такие делает?  “Харли-Дэвидсон”,
да?

– “Сэндбендерс”, – улыбнулась  Кья, доставая из  сумки наглазники и  перчатки. –
Это  коммуна такая  на Орегонском  побережье. Они  все делают,  и компьютеры,  и
софтвер.

– Так он что, американский?

– Конечно.

– Вот здорово! –  восхитилась Мицуко. –  А я и  не знала, что  американцы делают
компьютеры.

Кья аккуратно,  не торопясь,  надела серебристые  наперстки, обкрутила  запястья
ремешками и взглянула на Мицуко.

– Ну так что, познакомишь меня с вашими? Мицуко нервно хихикнула.




13. Постижение личности


Ямадзаки позвонил чуть до полудня.

В  тусклом  свете,  сочившемся  сквозь  серые  облака,  нанотехнические   здания
выглядели еще безрадостнее,  а потому Лэйни  с самого утра  задернул занавески и
сел  смотреть  телевизор. По  NHK  показывали чемпионат  по  запусканию волчков.
Главной, как  он понял,  звездой была  маленькая девочка  с тощими  косичками на
голове, одетая в синее платье со старомодным матросским воротником. Она казалась
малость косоватой, не иначе как из-за самозабвенного усердия.

– Хелло,  мистер  Лэйни,  –  поздоровался  Ямадзаки.  –  Вы  хорошо   отдохнули?
Чувствуете себя получше?

Девочка резким  отработанным движением  дернула аккуратно  намотанную бечевку, и
красно-желтый волчок ожил. Ведущий поднес к волчку ручной микрофон, дал зрителям
несколько секунд послушать ровное гудение, а затем сказал что-то по-японски.

– Лучше, чем вчера, – сказал Лэйни.

– В настоящее время мы организуем для вас доступ к информации, окружающей нашего
общего  знакомого. Дело  далеко не  простое, поскольку  эта информация  защищена
самыми разнообразными способами. Не было  и не могло быть единой,  универсальной
стратегии. Его  частная жизнь  ограждается от  посторонних глаз  весьма сложной,
многослойной завесой.

– А этот самый “общий знакомый”, он-то об этом знает?

Неловкое молчание. Бешено крутящийся  волчок не проявляет ни  малейших признаков
усталости. Перед глазами Лэйни возникло растерянно моргающее лицо Ямадзаки.

– Нет, он не знает.

– Мне еще так и не сказали, на кого я буду работать. На него? На Блэкуэлла?

– Вашим  работодателем  является  “Парагон-Эйша  Дейтафлоу”,  место  регистрации
Мельбурн. И вашим, и моим.

– А как насчет Блэкуэлла?

– Блэкуэлл работает на корпорацию,  через которую проходит часть  доходов нашего
знакомого.  Эта  структура,  созданная  когда-то  исключительно  для оптимизации
финансовых  потоков, максимального  снижения потерь,  стала с  течением времени
полноразмерной корпорацией.

– Менеджеры, – кивнул Лэйни. – Менеджеры, работающие на этого парня, наложили  в
штаны от страха, что он выкинет какой-нибудь номер. Это так, да?

Красно-желтый  волчок начал  еле заметно  подрагивать. Скоро  его верхний  конец
станет описывать все расширяющиеся круги, а потом – все.

– Я все еще малосведущ в обычаях этого бизнеса, мистер Лэйни. Мне трудно  давать
сколько-нибудь определенные оценки.

– А что это такое говорил вчера  Блэкуэлл, что будто Рез решил жениться  на этой
японской девице, которой и нету вовсе?

– Идору, – сказал Ямадзаки.

– Что?

– Певица-идол по имени  Рэи Тоэи. Она  представляет собой личностный  конструкт,
совокупность программных  продуктов, порожденных  группой инфодизайнеров.  Некий
аналог того, что именуется в Голливуде “синтактер”, если только я не ошибаюсь.

Лэйни прикрыл на несколько секунд глаза. Снова открыл.

– Так как же тогда он может на ней жениться?

– Я не знаю, – вздохнул Ямадзаки. – Но наш знакомый выражает такое намерение,  и
весьма определенно.

– А вы не могли бы мне сказать, для чего они наняли вас ?

– Первоначально,  как  мне кажется,  они  надеялись, что  я  смогу объяснить  им
феномен идору: что делает ее столь привлекательной для аудитории и – возможно  –
для него. К тому же мне кажется,  что и они, подобно Блэкуэллу, так и  не смогли
окончательно расстаться с убеждением, что все это – результат некоего  зловещего
заговора. А теперь они поручили мне ввести вас в культурный контекст ситуации.

– Кто такие они?

– В данный момент я не могу говорить более определенно.

Волчок начал вихлять. Лэйни заметил в глазах девочки что-то близкое к ужасу.

– Сегодня вечером я попытаюсь ответить  на все ваши вопросы. Тем  временем, пока
специалисты организуют для вас доступ к информации, ознакомьтесь, пожалуйста,  с
этими…

– Эй, – возмутился Лэйни, но на месте девочки с волчком уже появился  незнакомый
ему логотип: мультипликационный бульдог в  шипастом ошейнике, по уши залезший  в
миску с супом.

– Два  документальных видео  по “Ло/Рез”,  – пояснил  Ямадзаки, –  вышедшие под
маркой  “Сучьего супа”.  Мелкой независимой  фирмы, базировавшейся  в Восточном
Тайбее. “Сучий суп”  выпустил первые записи  “Ло/Рез”, позднее группа  приобрела
этот  лейбл и  использовала его  для выпуска  не очень  коммерческих материалов
других артистов.

Лэйни  едва  сдерживал  желание  выругаться  –  девочка  с  косичками  была куда
симпатичнее этого идиотского бульдога.

– Так это что же, – спросил он, – документальные фильмы о самих себе?

– Эти фильмы не отдавались группе на утверждение. Они не являются корпоративными
документами “Ло/Рез”.

– И то слава богу, – мрачно заметил Лэйни.

– Так вы посмотрите, пожалуйста, – сказал Ямадзаки и отключился.

Виртуальная камера  сделала наплыв  на один  из шипов  собачьего ошейника,  и он
превратился в огромную  стальную пирамиду. На  сверкающей треугольной грани,  по
которой плыли отражения облаков, медленно проступило стандартное  предупреждение
из Всеобщего соглашения об авторских правах.

Вскоре стало ясно, что фильм  попросту слеплен из огрызков рекламного  материала
групп, и  Лэйни со  спокойной совестью  пошел в  ванную разбираться с загадочной
японской техникой.

Почистив зубы и приняв  душ за шесть рекордных  минут, он вернулся к  экрану, на
котором продолжали  мелькать кадры  все того  же вроде  бы фильма.  Все это было
похоже на какие-то художественные выкрутасы, Лэйни видел такие штуки не раз и не
два, но никогда в них особенно не вникал. Надевая белый махровый халат с  меткой
гостиницы,  он  решил, что  сегодня  нужно смотреть  повнимательнее,  а то  ведь
Ямадзаки может устроить экзамен, с него станется.

Ну  и  для   чего,  спрашивается,  люди   такое  делают?  Ни   последовательного
повествования,  ни  хоть  бы признаков  какой-то  разумной  структуры, некоторые
эпизоды повторяются чуть не по десять раз, то на одной, то на другой скорости…

В Лос-Анджелесе  были целые  бесплатные каналы,  посвященные подобным  штукам, и
домодельные ток-шоу с  самозваными ведьмочками, восседающими  в чем мать  родила
перед огромными изображениями своих богинь, ими же и измалеванными где-нибудь  в
гараже. Но там-то все это хоть смотреть можно. Судя по всему, замысел этой лапши
из эпизодов  состоял в  сознательном нарушении  всех законов  построения кадра –
нечто вроде  хождения по  водам, простейшее,  многократно повторяемое  действие,
временно  создающее  иллюзию  равенства  с  подлежащей  основой.  Но  для Лэйни,
проведшего  сотни,  тысячи часов  в  глубинных пучинах  океанов  информации, для
которых  все  масс-медиа  –  наносная  пена,  подобные  экзерсисы  выглядели  до
крайности убого. И до ломоты в  скулах – скучно, хотя, надо думать,  скука здесь
тоже  ставилась  на службу  общему  замыслу –  еще  одно нарушение  общепринятых
правил.

А с чего бы иначе кто-то стал подбирать и склеивать все эти кадры, где Ло и Рез,
китаец  и полуирландец,  гитарист и  певец, говорят  глупейшие вещи  в десятках
различных  мест  перед  телевизионными камерами  и,  надо  думать, под  перевод?
Лейтмотивом были приветствия и благодарности. “Мы счастливы, что смогли  наконец
приехать к вам во Владивосток.  Говорят, у вас. появился недавно  новый огромный
аквариум?” – “Мы хотели  бы поздравить вас с  проведением свободных выборов и  с
вашей успешной кампанией  по борьбе с  лихорадкой денге!” –  “Нам всегда, всегда
нравился Лондон!” – “О, Нью-Йорк, вы здесь все такие… прагматичные!”

Обследовав  остатки  своего  завтрака, Лэйни  нашел  под  крышкой из  нержавейки
тарелку с довольно большим огрызком ржаного тоста. В кофейнике оставалось еще на
два пальца кофе. Ему не хотелось задумываться о звонке Райделла и его  возможном
значении. А он-то верил, что  совсем покончил со “Слитсканом”, покончил  со всей
этой адвокатской братией…

– Сингапур, ты прекрасен! – сказал Рез.

– Хелл-о,  [Львиный  город  -  “Львиный  город”  –  буквальный  перевод названия
Сингапур.]! – поддержал его Ло.  Лэйни взял дистанционный пульт и  ткнул быструю
перемотку. По нулям. Отключение звука? По  нулям. Так-так, значит, Ямадзаки где
то там гоняет  всю эту чухню  для удовольствия единственного  привилегированного
зрителя – некоего Лэйни.  Он хотел было вообще  отключить на хрен телевизор,  но
поостерегся – а вдруг это будет им как-нибудь видно.

Фильм  начал  разгоняться,  эпизоды  становились  все  короче  и  шли  все чаще,
происходящее на экране  утратило последние остатки  смысла, слилось в  сплошное,
одуряющее  мелькание. Улыбка  Реза начинала  выглядеть зловеще,  превратилась в
некую отдельную, самостоятельную сущность, перепрыгивавшую, почти не меняясь, из
одного эпизода в другой.

А затем  все это  исчезло, растворилось  в смутных  тенях, из которых постепенно
выступила золоченая ампирная  лепнина. Приглушенный звон  бокалов. Своеобразное,
словно лишенное  глубины изображение,  знакомое Лэйни  по работе  в “Слитскане”,
такое  получается  при  использовании  сверхминиатюрных  камер,  маскируемых под
прилипшие к одежде соринки.

Ресторан? Клуб? Кто-то, сидящий прямо напротив камеры за строем зеленых бутылок.
Темнота  и  хилое  разрешение  крошечной  камеры  делают  черты  лица совершенно
неразборчивыми.  Человек наклоняется  вперед, теперь  понятно, что  это Рез.  Он
раздраженно взмахивает недопитым бокалом красного вина.

– Если  мы  когда-нибудь кончим  болтовню  про музыку,  музыкальную  индустрию и
внутри  музыкальную  политику,  я  попробую  рассказать  вам,  насколько   легче
привлекать к  себе внимание  миллионов безличных,  безразличных тебе слушателей,
чем принять любовь и преданность людей, самых тебе близких.

Женский голос, несколько слов по-французски. Скорее всего, именно эта женщина  и
спрятала на себе камеру.

– Полегче, Роззер. Она не понимает и половины того, что ты тут говоришь.

Лэйни  вздрогнул от  неожиданности. Блэкуэлл?  Ну да,  конечно. Да  и что  тут,
собственно, удивительного?

– Не понимает? – Рез отодвинулся, его лицо снова превратилось в смутное пятно. –
Очень жаль, ведь иначе  я рассказал бы ей,  как это одиноко –  быть непонятым. А
может, мы одиноки потому, что боимся быть понятными, не позволяем себя понять?

Стоп-кадр размытого  лица. Метка  даты-времени. Два  года тому  назад. На экране
появляется слово “непонятый”.

Телефон.

– Да?

Голос Ямадзаки.

– Мне  только  что  звонил  Блэкуэлл. У  них  появился  удачный  просвет. График
сдвинулся. Вы можете входить прямо сейчас.

– Слава богу, – сказал Лэйни, – а то этот первый фильм – вряд ли я что-нибудь из
него высосу.

– Рез в поисках нового художественного  смысла? Не беспокойтесь, мы покажем  вам
его еще раз, попозже.

– У меня прямо камень с души упал. А что, второй, он тоже в таком духе?

– Второй  документальный  фильм  сделан в  более  обычной  стилистике. Подробное
интервью, элементы биографии. Би-би-си, три года назад.

– Прекрасно.

– Блэкуэлл уже едет к вам в гостиницу. До свидания.




14. Токийское отделение


Сайт,  возведенный  токийским  отделением  для  предстоящей  встречи,  напоминал
японские  гравюры в  музее, куда  Кья ходила  со школьной  экскурсией, такой  же
коричневый свет,  словно сочащийся  сквозь наслоения  древнего лака.  На дальних
холмах  виднелись  перекрученные  деревья с  сучьями,  как  размашистые росчерки
китайской  тушью.  Они с  Мицуко  сразу же  направились  к деревянной  хижине  с
широкими скатами соломенной  крыши. В такую  вот хижину прокрадываются  под утро
мультипликационные ниндзя, чтобы разбудить спящую героиню и сказать ей, что  все
не так, как ей думалось, что ее дядя состоит в сговоре с преступным полководцем.
Кья проверила свою внешность в  маленьком периферийном окошке и после  короткого
колебания сделала губы чуть поярче.

Приблизившись  к  хижине,  она  обнаружила, что  буквально  все  там  сделано из
материалов  по  “Ло/Рез”, хранящихся  в  клубном архиве.  Вот,  скажем, бледные,
сильно увеличенные  фрагменты снимков,  то появлявшиеся  на промасленной  бумаге
стенных  панелей, то  исчезавшие с  естественной хаотичностью  пятен солнечного
света, пробивающегося сквозь листву: Резова  скула и кусочек черных очков,  рука
Ло  на  грифе   гитары.  Изображения  исчезали,   сменялись  другими,  и,   если
присмотреться получше, все они состояли  из других, более мелких изображений,  а
те  –  из  совсем  уж  крошечных  и  так  далее,  сколько  позволяла разрешающая
способность сайта, его цифровая ткань.  Кья не знала точно, возможно  ли сделать
такое просто силами каких-нибудь там фрактальных пакетов или одним софтвером тут
не обойдешься,  нужно, чтобы  и железо  было специальное.  Ее “Сэндбендерс” тоже
умел кое-что  в этом  роде, но  по большей  части в демонстрационных материалах,
рекламирующих возможности фирменного программного обеспечения.

Панели разъехались в стороны, они с  Мицуко проплыли внутрь, сидя в позе  лотос,
аккуратно остановились  и зависли  дюймах в  трех над  циновкой (на  которую Кья
старалась  не  смотреть, заметив,  что  она соткана  из  телефильмов, снятых  на
концертах  группы, –  не хотелось  отвлекаться). Хороший  получился вход,  да и
выглядели они вполне достойно, не придерешься. Мицуко была в кимоно с этим,  как
положено,  широким  поясом,  традиционный  японский  костюм,  но  только  сплошь
сотканный из приглушенных, не лезущих в глаза анимаций. Кья загрузила для такого
раза костюм от Силке-Мари Колб  из блузона с плотно облегающими  рейтузами, хотя
ей было в лом платить за виртуальный прикид, который они не разрешали даже  тебе
скопировать. Правда, платила она опять с той, от Келси, карточки, хоть  какое-то
утешение.

Все семь девушек, ждавшие их в виртуальной хижине, тоже парили, поджав под  себя
ноги, в нескольких дюймах над циновкой; все они были в кимоно, но при этом  одна
из  них,  расположившаяся чуть  поодаль,  словно во  главе  воображаемого стола,
выглядела несколько необычно. Робот, но совсем не такой, как настоящие роботы, а
гибкий, изящный, сверкающий полированным металлом. Нечто вроде огромной  ртутной
капли, отлитой в безупречную женскую  фигуру. Не было никаких сомнений,  что это
Хироми Огава и  что, как язвительно  подумала Кья, у  этой девушки действительно
есть проблемы с излишним весом.

Ее  тускло-бежевое, как  старые фотоснимки,  кимоно было  соткано из  совместных
интервью Ло и Реза.

Для   начала  “нашей   уважаемой  американской   гостье”  были   последовательно
представлены все присутствующие,  все они действительно  имели свои должности  и
звания, так что процедура  знакомства растянулась на какое-то  немыслимое время;
Кья быстро  перестала вникать  в происходящее  и только  вежливо кивала в нужные
моменты.  Ей не  нравилось, что  Хироми явилась  на встречу  в таком  виде. Это
нахальство, думала она, и  нахальство намеренное, а то,  что они вложили в  свой
сайт столько сил, только подчеркивает это нахальство.

– Встреча с  тобой, Кья  Маккензи, представляет  для нас  высочайшую честь. Наше
отделение с нетерпением ждет возможности оказать тебе всяческую помощь. Мы горды
своей  причастностью  к  неудержимо разрастающемуся  движению,  цель  которого –
всемирное, всемерное признание группы “Ло/Рез”, ее музыки и ее искусства.

– Спасибо, – сказала Кья.

Все  молчали.   Через  несколько   невыносимо  долгих   секунд  Мицуко  негромко
откашлялась. Вот оно что, догадалась Кья. Речугу нужно толкать.

– Я не нахожу слов, чтобы поблагодарить вас за ваше предложение помощи, за  ваше
сердечное гостеприимство, – сказала она. – Вы можете быть уверены, что любую  из
вас ждет  в Сиэтле  столь же  радушный, прием.  И мне  действительно нужна  ваша
помощь, потому что  мы там крайне  обеспокоены дошедшими до  нас известиями, что
Рез публично изъявил  намерение жениться на  некоем программном продукте,  а так
как он, согласно тем  же слухам, сказал это  во время своего пребывания  в вашей
стране, мы решили…

Кья чувствовала, что делает ошибку, что не надо было так уж сразу…

Мицуко снова кашлянула.

– Да, – сказала Хироми Огава, – мы рады видеть тебя здесь, с нами, а сейчас Томо
Осима, наш историк,  порадует нас подробным  и точным изложением  истории нашего
отделения, истории того, как  из горстки неискушенных, но  преданных почитателей
талантов  Ло  и  Реза  взросло самое  деятельное,  самое  уважаемое  из японских
отделений нашего клуба.

Кья прибалдела.

Девушка, сидевшая между ней и Хироми, поклонилась и начала рассказывать  историю
токийского  отделения  клуба  поклонников (вернее  сказать  –  поклонниц) группы
“Ло/Рез” во всех ее скучнейших, выматывающих силы подробностях. Как две девочки,
вместе учившиеся в школе-интернате, две вернейшие, неразлучнейшие подруги нашли,
гуляя  по  [Акихабара  -  Акихабара  –  квартал  в  Токио,  знаменитый изобилием
магазинов  бытовой электроники.],  “сучий-супный” альбом,  выброшенный кем-то  в
мусорную урну, как они принесли его  в школу, проиграли и это сразу  изменило их
жизни. Как смеялась над ними вся  школа, как стойко держались они, когда  кто-то
из одноклассников украл и спрятал от них драгоценный альбом… И так далее, и  так
далее, и конца этому не было видно,  а Кья должна была сидеть и слушать  всю эту
тягомотину. Еле сдерживая  желание в голос  завыть, она прилепила  на зеркальную
физиономию робота  часы, на  то примерно  место, где  полагалось бы быть глазам.
Никто их, конечно же, не видел, но ей самой стало как-то поприятнее.

Теперь  описывался первый  всеяпонский съезд  почитательниц “Ло/Рез”,  на белых
бумажных стенах замелькали фотоснимки  маленьких девочек в джинсах  и футболках,
пьющих кока-колу в каком-то  подсобном помещении гостиницы Осакского  аэропорта,
на заднем плане маячат фигуры бдительных родителей.

Через сорок  пять минут  по все  тем же  часам, заметно оживлявшим бессмысленное
лицо Хироми Огава, Томо Осима подобралась к заключительной фазе.

– Что переносит нас к настоящему  моменту, к историческому визиту Кья  Маккензи,
достойнейшей  представительницы  сиэтлского, штата  Вашингтон,  отделения нашего
общества. И теперь мы все надеемся, что она почтит нас изложением истории своего
отделения, расскажет нам, как  оно зародилось, о его  многогранной деятельности,
способствующей всемерной популяризации музыки “Ло/Рез”…

– К сожалению, я должна вас  разочаровать, – сказала Кья, когда  отзвучал шелест
аплодисментов, адресованных  то ли  Томо Осима,  то ли  ей самой.  – Наш историк
подготовил все  нужные материалы,  но они  совершенно перекорежились,  когда мою
сумку пропускали в аэропорту через этот большой сканер.

– Нам очень жаль, – вздохнула роботоподобная Хироми. – До чего же неудачно!

– Да, – согласилась Кья, но, с другой стороны, так у нас будет больше времени на
обсуждение вопроса, который привел меня к вам.

– Мы надеялись…

– Помочь нам разобраться во всей этой истории с Резом, да? Мы так и знали. И  мы
заранее  благодарны  вам  за  вашу  помощь.  Потому  что  этот  слух  нас крайне
обеспокоил. И ведь  он, похоже, возник  здесь, у вас,  и эта Рэи  Тоэи, она тоже
местный продукт,  так что  вы должны  понимать происходящее  лучше, чем кто-либо
другой.

Хироми молчала.  Трудно было  ожидать, чтобы  на гладком  металлическом овале ее
лица появилось какое-нибудь выражение,  но Кья все равно  убрала свои часы –  на
всякий случай.

– Вот за этим  я сюда и  приехала, – заключила  она. – Чтобы  узнать, неужели он
действительно хочет на ней жениться?

В  виртуальной  хижине  повисло  неловкое  молчание.  Шестеро  девочек   усердно
рассматривали циновку, словно впервые  заметив пробегающие по ней  картинки. Кья
не видела Мицуко и не решалась на нее взглянуть – это было не совсем вежливо.

– У нас официальное отделение, – сказала в конце концов Хироми. – Мы имеем честь
работать  в непосредственном  контакте с  представителями группы.  Их агенты  по
связям  с  общественностью  обратились  к  нам  с  просьбой  помочь  им сдержать
дальнейшее распространение этого неприятного слуха.

– Дальнейшее распространение? Да он уже неделю висит в сети, куда уж там дальше!

– Это не более чем слух.

– Так пусть они опубликуют опровержение.

– Опровержение не погасит слух, а лишь укрепит его.

– Если верить первоначальному сообщению, Рез публично объявил, что любит эту Рэи
Тоэи и хочет на ней жениться. Там была длинная цитата.

Кья все сильнее чувствовала, что что-то здесь не так. И разве стоила эта  беседа
того, чтобы лететь на другой конец света?  С тем же успехом она могла бы  сидеть
сейчас в Сиэтле в своей собственной комнате.

– Мы думаем, что это первоначальное сообщение было чьей-то грубой шуткой.  Такое
уже случалось.

– Вы думаете ? Иначе говоря, вы и сами ничего точно не знаете?

– Наши источники заверили нас, что нет никаких причин для беспокойства.

– Ну да, конечно, – усмехнулась Кья. – “Положение нормальное, идем ко дну”.

– Так это что же, ты думаешь, что сотрудники группы “Ло/Рез” нам врут?

– Послушай, – сказала Кья, – я торчу на этой команде не меньше кого угодно. А то
чего бы я, собственно, сюда прилетела? Но ведь ребята, работающие на “Ло/Рез”, –
это не  ангелы, а  просто ребята,  работающие на  “Ло/Рез”. И  если Рез забредет
однажды вечером в клуб, возьмет микрофон и заявит во всеуслышание, что любит эту
самую идору,  а для  полноты комплекта  еще и  даст клятву  на ней жениться, его
ребята  будут  потом  говорить  ровно то,  что  они,  по  ихнему мнению,  должны
говорить, абсолютно не заботясь, правда это или нет.

– Но у тебя  нет никаких доказательств,  что все это  было. Только какое-то  там
анонимное сообщение, какая-то там якобы  транскрипция записи, сделанной в  каком
то там клубе.

– “Обезьяний бой”. Мы проверили, этот клуб находится здесь, в Синдзюку.

– Проверили? А ты вот сходи и посмотри сама.

– Зачем?

– А затем, что такого клуба больше нет.

– Как это – нет? Ведь был же.

– Был, да весь вышел, в Синдзюку это дело обычное. – Злорадное торжество  Хироми
пробивалось даже сквозь тусклый фильтр машинного перевода.

Вот  и выведай  что-нибудь у  этой стервы,  думала Кья,  с ненавистью  глядя на
непроницаемое металлическое лицо. А что теперь делать? Что сделала бы Сона Роса,
будь она здесь, на  этом месте? Что-нибудь такое,  демонстративно-психованное, в
своем коронном стиле.

– Спасибо, – сказала она. – Мы  ведь просто хотели увериться, что ничего  такого
не происходит. Прости, пожалуйста, если я вела себя не совсем вежливо, это  ведь
только для того, чтобы развеять последние сомнения. Раз ты говоришь, что все это
пустые слухи,  значит, так  оно и  есть. Я  же понимаю,  что вы, ваше отделение,
заботитесь о благе Реза ничуть не  меньше, чем мы, сиэтлские. И еще  раз спасибо
за все. – Кья вежливо поклонилась.

Хироми ответила  не сразу  и совершенно  другим тоном.  Она явно  не ожидала  от
гостьи такого миролюбия.

– Наши  друзья в  компании “Ло/Рез”  очень обеспокоены  возможным влиянием  этих
беспочвенных  слухов на  публичный имидж  Реза. Вы  же знаете,  что всегда  была
тенденция изображать его как более креативного,  но в то же самое время  и менее
стабильного члена группы.

Что,  конечно  же, соответствовало  истине,  хотя Резов  стиль  нестабильности и
выглядел достаточно  скромно, если  сравнивать с  тем, что  вытворяли подчас его
предки по поп-культуре. Он никогда  не имел неприятностей с полицией,  не провел
ни одной  ночи в  камере. И  все же  как-то так  создавалось впечатление, что он
очень даже  может влипнуть  в какую-нибудь  историю. Это  всегда было частью его
обаяния.

– Ну  да,  конечно,  – согласилась  Кья,  наслаждаясь  очевидным замешательством
нахальной  японки. –  А еще  они стараются  нарисовать Ло  таким себе  занудным
технарем,  насквозь  практичным  типом,  хотя  уж  мы-то,  –  она   заговорщицки
улыбнулась, только что не подмигнула, – знаем, что это совсем не так.

– Да, – кивнула Хироми. –  Конечно. Ну так ты, значит,  полностью удовлетворена?
Ты объяснишь своему отделению, что в действительности с Резом все в порядке?

– Конечно,  –  горячо согласилась  Кья.  – Какие  ж  еще сомнения,  если  ты так
говоришь. Так что с этим мы разобрались,  и мне нужно как-то убить еще здесь,  в
Японии, три дня.

– Убить?

– Идиома такая.  Свободное время.  Вот Мицуко  говорит, что  я должна посмотреть
Киото.

– Киото прекрасен…

– Ну вот туда я и отправлюсь, – сказала Кья. – Спасибо за сборку этого сайта для
нашей сегодняшней встречи.  Здорово получилось, и,  если вы его  сохраните, я бы
очень  хотела зайти  сюда как-нибудь  потом, вместе  с нашими  девочками. А  то
соберемся все вместе, будем дружить отделениями.

– Да, пожалуй… – Хироми определенно не понимала, что все это должно значить.

Вот и поломай голову, злорадно подумала Кья.



– Ты знала, – сказала Кья, – ты знала, что она выкинет этот номер.

– Прости, пожалуйста. –  Мицуко покраснела до  корней волос. Она  сидела опустив
глаза и бесцельно теребила свой студенистый компьютер. – Хироми решила, что  так
надо.

– Они с  ней связались,  да? Сказали,  чтобы она  как-нибудь от меня отделалась,
заткнула мне глотку.

– Она  общается с  людьми из  “Ло/Рез” без  нас” частным  образом. Это  одна из
привилегий ее положения.

Кья взглянула на свои пальцы, все еще унизанные серебристыми наперстками.

– Мне нужно поговорить со своим отделением. Можешь ты оставить меня на несколько
минут одну? – Она  и злилась на Мицуко,  и жалела ее. –  И я совсем не  злюсь на
тебя, понимаешь?

– Я пойду приготовлю чай, – сказала Мицуко и вышла, прикрыв за собой дверь.

Кья убедилась, что “Сэндбендерс” все еще подключен к сети, снова надела гляделки
и вызвала главный сайт сиэтлского отделения.

И попала в совсем другое место, где ее поджидала Сона Роса.




15. Акихабара


Низкие, серые облака  над серым, унылым  городом. Взгляд на  новые здания сквозь
тонированные, с кружевными занавесочками окна лимузина-недоростка.

Промелькнула  реклама  “Эппл  Ширз”, булыжная  улочка,  уводящая  в своего  рода
голографическую сказку, где приплясывают добродушные, широко улыбающиеся бутылки
с соком.  Лэйни снова  ощущал джет-лаг,  в более  мирной, но  и более ухищренной
форме. Некий противоестественный  гибрид грызущего чувства  вины и на  удивление
убедительной иллюзии  удаленности от  своего тела,  когда все  сенсорные сигналы
добираются  до  тебя  какими-то  несвежими,  потрепанными  в  долгом  пути через
запретные для тебя самого пространства.

– Я-то думал, что теперь все будет в порядке, – сказал Блэкуэлл. – Теперь, когда
мы избавились от этих сибирских психопатов.

Сегодня  австралиец  оделся  сплошь  в  черное,  что  несколько  скрадывало  его
чудовищные габариты. На  нем было нечто  вроде свободной, бесформенной  блузы из
черной, как душа злодея, бумажной ткани со множеством карманов по нижнему  краю.
Нечто смутно-японское. В  неопределенно-средневековом роде. Что-то  подобное мог
носить какой-нибудь ремесленник. Ну, скажем, плотник.

– Свихнутые, как  не знаю  что, –  сказал Блэкуэлл.  – Прилипли  к нему во время
турне по комбинатским странам.

– Психопаты?

– Накачивали Реза всякой отравой. А он податлив на любые влияния, и дома тоже, а
в турне так особенно. Стресс, умноженный на скуку. Все города начинают выглядеть
одинаково.  Гостиница за  гостиницей, гостиница  за гостиницей,  тут кто  хочешь
свихнется.

– А куда мы едем?

– Акихабара.

– А что это такое?

– То,  куда  мы  едем.  – Блэкуэлл  взглянул  на  огромные,  с уймой  непонятных
циферблатов часы. Укрепленные на массивном стальном браслете, они  подозрительно
смахивали на технику двойного применения. Такие себе часы-кастет. – Я видел, что
происходит, а что толку, они ж  целый месяц не давали мне ничего  сделать. Потом
мы запихнули его в эту парижскую клинику,  а там нам сказали, что эти ублюдки  с
этим ихним  дерьмом в  хлам порушили  его эндокринную  систему. Починили в конце
концов, но  ведь этого  просто не  должно было  случиться, допускать  этого было
нельзя.

– Но потом-то  вы от  них избавились?  – Лэйни  абсолютно не  понимал, о чем это
Блэкуэлл, но нужно же было как-то поддерживать иллюзию разговора.

– Сказал им, что подумываю пропустить их через хондовскую промышленную шинковку,
а то вот купил механизм и не  знаю, что с ним делать, – ухмыльнулся  Блэкуэлл. –
Не потребовалось, хватило и демонстрации  на холостом ходу. В конечном  итоге мы
просто малость отретушировали им фотокарточки, вот и вся недолга.

Лэйни смотрел на  затылок шофера. Он  никак не мог  привыкнуть к правостороннему
управлению, все казалось, что на водительском месте никого нет.

– А вы давно работаете на эту команду?

– Пять лет.

Лэйни вспомнил видеоролик, знакомый голос в полумраке клуба. Два года назад.

– Так куда мы едем?

– Скоро будем, теперь уже близко.

Пейзаж  за  тонированными  стеклами  резко  изменился.  Узкие  улочки, безликие,
неухоженные  здания. Ни  одна реклама  не светится,  не живет.  Огромные щиты  с
незнакомыми Лэйни названиями. Некоторые здания повреждены, надо думать – при том
самом землетрясении.  Косые трещины,  исполосовавшие один  из фасадов,  заляпаны
большими, с голову, комками бурой стекловидной массы, грошовая игрушка,  кое-как
подклеенная каким-то неумехой. Машина вильнула к обочине и остановилась.

– “Электрический город”, – объявил Блэкуэлл и добавил, тронув шофера за плечо: –
Жди нас здесь.

Шофер кивнул, не оборачиваясь и как-то совсем уж не по-японски. Блэкуэлл  открыл
дверцу машины и  со все той  же кошачьей грацией  выскользнул наружу; ближний  к
обочине край машины облегченно качнулся вверх. Лэйни, уныло волочивший свой  зад
по серому бархатному сиденью, чувствовал себя разбитым и окостенелым.

– Я  как-то  ожидал оказаться  в  месте малость  пофешенебельнее,  – сказал  он,
захлопнув за собой дверцу и оглядевшись по сторонам.

– А вот не надо ничего ожидать, – посоветовал Блэкуэлл.

За  растрескавшейся, с  коричневыми наростами  стеной таилось  море разливанное
белой, розовой,  нежно-салатной и  какой только  некухонной техники.  По низкому
потолку  змеились  многочисленные, на  скорую  руку протянутые  трубы  и кабели.
Блэкуэлл  уверенно  направился  по  центральному  проходу.  В  боковых  проходах
слонялись какие-то люди, то ли продавцы, то ли задумчивые покупатели.

В  конце  прохода  нескончаемо  уползала  вверх  складная  гармошка старомодного
эскалатора;  прямоугольные  зубья выскальзывающих  из-под  пола ступенек  тускло
поблескивали истертой  сталью. Блэкуэлл  не остановился  и даже  не сбавил шага,
словно не замечая, что лестница движется, Лэйни едва за ним поспевал.

Второй этаж. Здесь ассортимент был поразношерстнее: настенные экраны,  погружные
консоли, автоматизированные шезлонги с массажными модулями, выпиравшими из  них,
как головы огромных механических червей.

По проходу, тесно заставленному  гофропластиковыми ящиками, руки Блэкуэлла  туго
вбиты в карманы  черной, как у  киношных ниндзя, распашонки.  В голубой лабиринт
пластиковых  шторок, свисающих  с потолка,  с каких-то  ржавых труб.  Непонятные
инструменты.  На  кафельном  полу  –  алюминиевые  козлы,  на  козлах  – красный
продолговатый ящичек, на  ящичке – термос  из нержавейки, на  термосе – глубокая
вмятина. Шрамы на руке Блэкуэлла, откинувшего последнюю занавеску.

– Послушайте,  Блэкуэлл,  а  побыстрее было  нельзя?  –  ядовито поинтересовался
незнакомый женский голос. –  Мы уже битый час  поддерживаем для вас этот  чертов
доступ. Думаете, это очень легко?

Лэйни поднырнул под занавеску, и она упала за его спиной.

– Заезжал за ним в гостиницу, – буркнул Блэкуэлл.

Лэйни обвел помещение глазами. С трех сторон пластиковые занавески, с  четвертой
– глухая стена. Места вроде бы и много, раза в два больше, чем в том гостиничном
номере, и все равно тесно, в первую  очередь – от техники. Да и от  мусора тоже.
Солидная батарея  черных аппаратурных  стоек буквально  утопает в  белой трясине
пенополистирольной  упаковки,  обломков  гофрированного  пластика  и  скомканных
пузырьковых  “простыней”. Три  человека, замершие  в ожидании  у стоек,  – двое
мужчин и женщина.

– Хоть бы порядок какой навели.  – Блэкуэлл раздраженно пнул груду  упаковочного
хлама.

– А  мы в  уборщики не  нанимались, –  любезно сообщила  женщина. Вот  таким же
примерно   голосом  и   в  такой   же  манере   изъяснялись  сотрудницы   Лэйни,
слитскановские аналитички.

Все трое техников – один рыжий,  один японец с волосами, стянутыми на  затылке в
тугой самурайский хвостик,  и эта самая  женщина, коротко стриженная  шатенка, –
были одеты в джинсы и самые нормальные, без никакой экзотики, короткие куртки.

– Это ж  сдуреть, чтобы  такая работа  и почти  без предупреждения,  – проворчал
рыжий.

– Совсем без предупреждения, – поправил  его японец. Уж этот-то точно  был свой,
из Калифорнии.

– За то вам и платят, – сказал Блэкуэлл.

– Нам платят за развлекательную прогулку, – ухмыльнулся рыжий.

– Молитесь, чтобы эта хрень работала, – Блэкуэлл указал подбородком на опутанные
проводами стойки, – а то все ваше развлечение быстро закончится.

Пока шел этот  обмен любезностями, Лэйни  заметил у дальней  – и единственной  в
этом загоне – стены складной стол. Пластиковый, ядовито-розовый. На столе  стоял
тускло-серый компьютер и лежали очки. От компьютера к ближайшей стойке  тянулись
плоские радужно-многоцветные ленты кабелей. Стена хранила многолетние  наслоения
старых, незнакомых реклам, из-за розового стола тупо таращился огромный, фута  в
четыре, женский глаз.

– Ладно,  –   сказал  Лэйни,   осторожно  пробираясь   к  столу   сквозь  завалы
пенополистирола. – Посмотрим, что там у вас такое.




16. Сона


Здесь  не  было  ни  одного  мало-мальски  целого  дома,  только  жалкие  пеньки
обвалившихся стен да немногие  прямоугольники ржавой гофрированной кровли,  косо
сидевшие  на  серых,  обветшавших  деревянных  столбах.  И  еще  –  плавательные
бассейны,  густо  поросшие  кактусами  и  огненно-красными  молочаями,  на белой
мозаике битого  кафеля сторожко  дремали ящерицы,  загадочные письмена неведомых
цивилизаций. Кое-где чернели пятна дотла прогоревших костров.

Здесь всегда был ранний вечер.

– Сона?

– Тебя кто-то ищет.

Белая футболка, заношенная  кожаная куртка. Здесь,  в своей долине,  Сона всегда
представлялась мелькающим  коллажем деталей,  вырванных из  фильмов и  журналов,
реклам и мексиканских газет: темные глаза, ацтекские скулы, еле заметная россыпь
подростковых  прыщиков,  спутанные   черные  волосы.  Она   поддерживала  низкое
разрешение, всегда была чуть не в фокусе.

– Мама?

– Нет. Кто-то с серьезными возможностями. Кто-то, точно знающий, что ты в Токио.
– Узкие носы  черных сапог припорошены  пылью долины. Медные  молнии по наружным
швам выгоревших  черных джинсов,  от талии  до щиколоток.  – А  чего это  ты так
вырядилась?

– А? – Кья так и была в прикиде  от Силке-Мари Колб. – Ну да. Это для  встречи с
местными.  У них  тут все  официально, как  я не  знаю, помрешь  и не  встанешь.
Дорого, но я заплатила по карточке нашей общей знакомой.

– А где ты входила в сеть, когда платила?

– Там же, где и сейчас. У Мицуко.

– Да? – нахмурилась Сона. – А что еще ты покупала?

– Ничего.

– Ничего?

– Ну, еще в метро платила.

– В метро,  говоришь! –  Сона щелкнула  пальцами. Ящерка,  выскользнувшая из-под
соседнего  валуна, взбежала  по ее  ноге и  легла в  подставленную ладонь.  Сона
любовно погладила  узкое, верткое  тельце, и  узор чешуи  изменился. Затем  Сона
постучала ящерку по голове, та стремглав  сбежала на землю и исчезла за  смятым,
насквозь проржавевшим листом кровельного железа. – Келси испугалась.  Испугалась
настолько, что ко мне пришла.

– Испугалась? Чего?

– Какие-то типы  трясли ее  насчет твоего  билета. Они  пытались связаться  с ее
отцом, потому что билет был куплен на его баллы, но он, отец, сейчас в  отъезде.
Тогда эти типы взялись за Келси. Думаю, они ей угрожали.

– Чем?

– Я не знаю. Но она им все выложила: и твое имя, и номер карточки.

Кья вспомнила Мэриэлис. И Эдди.

Сона Роса  достала из  кармана кожанки  складной нож  и присела  на корточки;  в
пластиковых накладках неустанно вились  золотые драконы. Легкое прикосновение  к
луженой  кнопке, и  наружу вылетело  длинное, с  гравированным драконом  лезвие,
тыльная сторона лезвия – хребет дракона, иззубренный и безжалостный.

– Яиц у нее нет, у твоей Келси.

– Она такая же твоя, как и моя.

Сона подобрала с земли веточку, из-под ножа побежали крутые завитки стружки.

– В моем мире она не продержалась бы и часа.

В тот  последний раз  она рассказывала  про свою  войну с  “крысами”, про ночные
марш-броски сквозь ржавые джунгли обветшавших гаражных комплексов и  генеральные
сражения на загаженных детских площадках.  Как началась эта война? Чего  они там
не поделили? Сона с ходу отметает все подобные вопросы как несущественные.

– А я и того меньше.

– Так кто же тогда тебя ищет?

– Ну, если бы мама узнала, что я здесь…

– Твоя мама ни в жизнь не нагнала бы на Келси такого страху.

– Если кто-нибудь узнает  номер моего места  в самолете, он  тогда сможет узнать
номер билета, а потом узнать, где и как был куплен билет, верно?

– Да, если у него есть определенные возможности. Это незаконно.

– А отсюда недалеко и до Келси…

– Но сперва он должен будет залезть в файл регулярных клиентов “Эйр Магеллан”, а
для этого нужны весьма, весьма серьезные возможности.

– Там, в самолете, была одна женщина… Она сидела рядом со мной. Потом вышло так,
что я несла ее чемодан, а они с ее мужиком подкинули меня до Токио…

– Ты несла ее чемодан?

– Да.

– Ну-ка, ну-ка, расскажи. И поподробнее, ничего не опуская. Где ты познакомилась
с этой бабой?

– В аэропорте. В “Си-Таке”. Там на входе брали пробу на ДНК, и она сделала такую
странную вещь…

Сона слушала, строгала свою палочку и все больше мрачнела.



– Fuck your mother, – сказала она, когда Кья замолкла. Автоматический переводчик
передал  ее  интонацию,  как  не  поймешь что,  то  ли  мрачное  веселье,  то ли
отвращение.

– Чего? – смешалась Кья.

Сона посмотрела на нее вдоль гладко обструганной палочки, словно прицеливаясь.

– Обсценный арготизм. Идиома. Очень сложная и богатая, твоя мать тут  совершенно
ни при чем.

Она сделала что-то своим ножом, и он сложился, трижды отчетливо щелкнув. Та  же,
что и прежде, ящерица стрелой  пронеслась по пыльной земле и  выжидающе замерла,
плоский мозаичный силуэт  на тускло-розовом, прогретом  солнцем камне. И  снова,
как и тот раз, пальцы Соны изменили ее окраску.

– Что это ты делаешь?

– Усложняю криптосистему. – Сона приложила ящерицу к лацкану своей куртки, и  та
повисла  на  вытертой,  порыжевшей коже,  как  причудливая  брошка с  блестящими
ониксовыми  глазами.  –  Тебя  разыскивают.  А  может,  и  нашли.  Нам  нужно по
возможности защитить себя от посторонних глаз и ушей.

– А она что, способна на такое?

– Возможно.  Она довольно  новая. Но  вот эти,  – Сона  ткнула палочкой  куда-то
вверх, – будут ненадежнее.

Кья вскинула  голову к  закатному небу,  к темным,  с розовой  опушкой облакам и
вроде бы различила  широко раскинутые крылья.  Два парящих силуэта.  Больших. Не
птицы. И сразу исчезли.

– Запрещенные   в   вашей   стране.   Колумбийское   производство.   Птички   из
[Информационный  рай  -  Понятие  “информационный  рай”  образовано  по   модели
существующего  понятия  “налоговый  рай”.]. –  Сона  поставила  палку заточенным
концом на землю и начала крутить ее между ладонями, туда-обратно,  туда-обратно.
Был когда-то древний мультфильм, где кролик точно вот так же добывал огонь. – Ты
идиотка. Полная.

– Почему?

– Ты пронесла чемодан через таможню? Чужой чемодан?

– Да…

– Идиотка!

– Да что тут такого?

– Эта твоя Мэриэлис – контрабандистка. А ты – наивная раззява.

Но  ведь  ты-то  тоже считала,  что  мне  надо ехать,  подумала  Кья  и едва  не
заплакала.

– А если даже и так, зачем они меня ищут?

– Да какая разница?  – пожала плечами  Сона. – Серьезный,  опытный контрабандист
никогда не отпускает ишака на свободу…

В  животе  Кья,  чуть пониже  пупка,  шевельнулось  что-то скользкое,  холодное,
серебристое, и  в тот  же самый  момент пришло  пугающее воспоминание  туалетной
комнаты  в  “Виски  Клоне”.  Краем  глаза  замеченный  уголок  чего-то   чужого,
незнакомого. В ее сумке,  между футболками. Когда она  взяла одну из них,  чтобы
вытереть руки.

– Что с тобою?

– Слушай, я пойду. Мицуко сейчас вернется,  она ведь только чай заварить… –  Кья
строчила как пулемет, глотая половину слов.

– Пойдешь! Ты что, сдурела? Нам еще нужно…

– Извини. Пока.

Компьютер отключен, гляделки сдернуты, теперь расстегнуть эти проклятые  ремешки
на запястьях… Сумка на месте, стоит как стояла.




17. Стены славы


– Мы не успели  организовать все это  путем, – сказала  женщина, передавая Лэйни
очки. Он  сидел на  детского размера  пластиковой скамеечке.  Розовой, в  пандан
столу. – Да и вряд ли возможно организовать такую штуку путем.

– Есть участки, до  которых мы  не можем  добраться, –  пояснил хвостатый  японо
американец. – Блэкуэлл говорит, у вас был опыт работы по знаменитостям.

– Артисты, – кивнул Лэйни. – Музыканты, политики…

– Здесь все будет иначе, да вы сами увидите. Крупнее на пару порядков.

– А что осталось недоступным? – спросил Лэйни, надевая очки.

– Мы не знаем, – сказала женщина.  – Сейчас вы почувствуете общий масштаб  этого
хозяйства.  Слепые  пятна  могут  быть  по  бухгалтерии,  налоговым   хитростям,
контрактам…  Мы  же просто  вспомогательный  технический персонал.  У  него есть
другие  люди,  которым   специально  платят  за   то,  чтобы  они   обеспечивали
максимальную конфиденциальность определенных массивов.

– А почему  бы тогда  не привлечь  их? Этих  людей? –  удивился Лэйни  и тут  же
почувствовал на плече тяжелую, как мешок с дробью, руку.

– Это мы обсудим как-нибудь потом, – сказал Блэкуэлл. – А вы бы пока посмотрели,
что там и как. Мы же за это вам платим, верно?



Первые дни  после смерти  Элис Ширз  Лэйни так  и продолжал  присматривать за ее
делами   (благо   “Бестормозные”   разрешили   воспользоваться   их   счетом   в
“Дейтамерике”).   Узловая  точка   сразу  исчезла,   да  и   вообще  информации
поуменьшилось, ее не то чтобы косою выкосили, а так, слегка пропололи, привели в
божеский вид.

Но главное было в том, что Элис попросту не порождала новой информации.  Замерла
кредитная активность, даже ее счет  в “Апфул групвайн” был аннулирован.  По мере
того как исполнялось ее завещание и завершались незавершенные сделки, информация
все больше обретала аккуратный, словно по клеточкам расписанный вид. Лэйни думал
о  закоченевших,  плотно спеленатых  телах,  о гробах  и  склепах, об  аккуратно
распланированных кладбищах  тех давно  минувших дней,  когда мертвецы  могли еще
рассчитывать на свою долю недвижимой собственности.

Узловая  точка существовала,  пока Элис  Ширз жила,  пребывала в  беспорядочном,
постоянно ветвящемся взаимодействии с обыденным – и все равно бесконечно сложным
– миром. А теперь взаимодействие исчезло.

Он  осторожно  взглянул,  не  проводил  ли  ее  артист  что-нибудь  вроде  своей
любительской подчистки, –  и не заметил  ничего подозрительного. Впрочем,  можно
было не сомневаться, что “Бестормозные” и сами за этим присматривали.

Информация по Элис  почти застыла, остались  только некие медленные,  методичные
изменения,   связанные,   надо    думать,   с   юридическими    механизмами,   с
последовательным исполнением различных пунктов завещания.



Ирландия, спальня  дома для  гостей. Подробный  каталог обстановки.  Субкаталог.
Предметы, находящиеся в ореховом,  семнадцатый век, прикроватном комоде:  зубная
щетка,  зубная  паста, таблетки  от  головной боли,  тампоны,  бритва, гель  для
бритья. Кто-то периодически проверяет этот каталог и при необходимости пополняет
содержимое  комода. Последний  гость взял  гель, а  бритву не  трогал. Один  из
пунктов первого каталога: мощный,  установленный на треноге австрийский  бинокль
со встроенной цифровой камерой.

Лэйни вошел  в память  камеры и  узнал, что  функция видеозаписи  использовалась
ровно один  раз, в  день, с  которого пошел  отсчет гарантийного срока. Гарантия
кончилась два месяца назад, единственная  запись – вид с занавешенного  балкона,
выходящего, как решил Лэйни, на Ирландское море. В кадре – неожиданная для  этих
мест  пальма,  ограда  из  стальной  сетки,  железнодорожная  насыпь  с   тускло
поблескивающими рельсами,  грязновато-желтый песок  широкого пляжа,  а дальше  –
серое,  с  проблесками  серебра  море.  Поближе  к  морю  в  кадр  попала  часть
приземистого форта, сильно смахивающего на приплюснутую крепостную башню.  Камни
форта почти неотличимы по цвету от песка.

Лэйни вышел из  спальни, вышел  из дома  и оказался  в окружении  археологически
точных  отчетов о  реставрации пяти  изразцовых печей  для некоей  стокгольмской
квартиры.  Печи были  огромны, четырнадцатифутовые  башни из  красного кирпича,
облицованные фигурными, Щедро  разукрашенными изразцами. В  топке каждой из  них
могли спокойно  встать в  рост несколько  людей. В  отчетах подробно описывалась
судьба каждого  кирпича и  каждого изразца,  как они  нумеровались, разбирались,
очищались,  реставрировались  и   собирались  наново.  Вся   остальная  квартира
оказалась вне доступа, но одни уже эти печи создавали впечатление о ее размерах.
Лэйни кликнул в конец реставрационного отчета и отметил готовую стоимость  работ
– в несколько раз больше его годовой зарплаты в “Слитскане”, если по теперешнему
валютному курсу.

Он пошел тем же путем назад, пытаясь обрести более широкую перспективу, ощущение
формы,  но   вокруг  были   непроницаемые  стены,   огромные  массивы  безликой,
безукоризненно размещенной  информации, и  ему снова  вспомнилась Элис  Ширз, ее
вторая, информационная смерть.



– Свет горит, – сказал Лэйни, снимая очки, – а дома никого.

Наголо выбритый, весь в черном Блэкуэлл пристроился на литом пластиковом  ящике,
изваяние Будды на грязно-голубом постаменте. Техники, вся троица, стоят, засунув
руки в карманы одинаковых курток, и прилежно изображают безразличие.

– Это в каком же смысле? – мрачно поинтересовался Блэкуэлл.

– Странная история, – пожал плечами Лэйни. – Он словно вообще ничего не делает.

– Не делает? – Рассеченная шрамом бровь саркастически приподнялась. – Да он  всю
дорогу норовит что-нибудь такое сделать. А я потом расхлебывай.

– Хорошо, – кивнул Лэйни. – А вот где он, скажем, завтракает?

– Завтракает? – смутился Блэкуэлл. – В своем номере.

– В номере чего?

– Отеля “Империал”, – раздраженно буркнул Блэкуэлл и покосился на техников.

– И в какой же это такой империи?

– Здесь. В этом трижды долбанном Токио.

– В Токио?

– Вы, компания, – сказал Блэкуэлл, – кыш отсюда.

Женщина равнодушно пожала плечами и побрела к выходу, раскидывая ногами  обломки
пенополистирола, мужчины последовали ее примеру. Блэкуэлл проводил их взглядом и
поднялся со своего постамента.

– Если вы думаете водить меня за нос…

– Я просто хочу сказать, что это зряшная затея. Его там нет, нет и все тут.

– Но это же и есть его долбаная жизнь!

– Как он платит за завтрак?

– И завтрак, и все остальное включается в счет за гостиницу.

– А на чье имя снят этот номер? На него?

– Конечно же нет.

– Ну а если, скажем, он захочет что-нибудь купить?

– Покупку сделает кто-нибудь другой, из сопровождающих.

– И заплатит наличными?

– По карточке.

– Но не на его имя?

– Нет.

– А значит, нет никакой возможности связать эту покупку с ним?

– Естественно.

– И все это потому, что вы хорошо делаете свое дело, верно?

– Да.

– А значит,  он невидим.  Для меня.  Я не  вижу его,  не могу  увидеть. Его  там
попросту нет, Я не могу сделать то, для чего вы меня наняли. Это невозможно.

– Но как же так? Ведь там уйма информации.

– Это не человек, не личность. – Лэйни  покачал; очки на пальце и положил их  на
клавиатуру. – Это корпорация.

– Но ведь мы предоставили вам все! Его долбаные особняки! Его квартиры! Да  хоть
бы даже, где и когда садовники засадили каменную стену долбаными цветочками!

– Но я не знаю, кто он такой.  Я не могу выделить его из окружающей  обстановки.
Он сливается с фоном. Он не оставляет следов, не образует нужных мне структур.

Блэкуэлл надолго закусил верхнюю губу. Негромко клацнул сошедший с места  зубной
протез.

– Мне  нужно  сформировать   хоть  какое-то  представление,   кто  он  такой   в
действительности, – сказал Лэйни.

Губа вышла наружу, пунцовая, влажно поблескивающая.

– Да-а, – протянул Блэкуэлл. – Ни хрена себе задачка.

– Мне нужно с ним встретиться.

Прежде чем ответить, Блэкуэлл вытер губу тыльной стороной ладони.

– А может, сойдемся на его музыке? А еще ведь есть видео…

– Я  уже  видел  ваш  фильм,  имел  такое  удовольствие.  Этот  материал   может
пригодиться – но только если я познакомлюсь с Резом вживую.

Блэкуэлл осторожно потрогал свой ушной обрубок.

– Ну а  если я  организую вам  такую встречу,  вы точно  сможете найти  эти свои
точки-узелочки, сделать эту хрень, о которой треплется драгоценный Яма?

– А кто его знает? – пожал плечами Лэйни. – Попробую.

– В пуп  и в  гроб. –  Блэкуэлл пропахал  мусорные завалы,  отшвырнул занавески,
рявкнул томившимся в ожидании техникам: “Идите сюда!” – и развернулся к Лэйни: –
Иногда я очень жалею, что не  остался в “Джина-Джина” с корешами. Там,  если что
утрясешь, оно так утрясенным и останется, без никаких тебе новых бардаков.

В комнату просунулась женская голова с челочкой.

– Побросайте всю эту фигню в фургон, – сказал Блэкуэлл. – И держите ее наготове.

– У нас нет фургона, – сообщила женщина.

– Нет, так купите, – сказал Блэкуэлл.




18. Отаку


Что-то  прямоугольное  и  вроде  бы мягкое,  когда  дотронешься,  но  это только
снаружи, а внутри оно жесткое. Завернутое  в желто-голубой пластиковый мешок си
таковского   дьюти-фри   магазина.  Сикось-накось   заклеенное   мятыми  кусками
коричневого скотча. Тяжелое. Компактное.

– Хелло.

Кья, сидевшая на корточках у своей расстегнутой сумки, едва не шмякнулась  задом
на пол,  так неожиданно  появился этот  мальчик. Ну  да, мальчик,  хотя в первый
момент ей показалось,  что это еще  одна девочка, чуть  постарше, с длинными  до
плеч волосами, разделенными посередине на пробор.

– Я Масахико.

Говорит  без переводчика.  Темная балахонистая  куртка, малость  смахивающая на
какой-нибудь  армейский  китель,  застегнута  до  высокого  стоячего  воротника,
свободно болтающегося на тонкой шее.  Серые, затрепанные, с пузырями на  коленях
треники. Белые бумажные шлепанцы, только теперь они не белые, а грязные.

– Мицуко приготовила чай, – мальчик  указал на поднос с керамическим  чайником и
двумя чашками, – но ты была в сети.

– А где она сама?

Кья затолкала непонятный предмет поглубже, на самое дно сумки.

– Ушла куда-то. А можно мне взглянуть на твой компьютер?

– Компьютер? – не поняла Кья.

– Это ведь “Сэндбендерс”, да?

– Само собой. – Кья налила себе чаю и обернулась к Масахико: – А ты будешь?

– Не-а, я пью только кофе. – Мальчик присел на корточки рядом с низким  столиком
и восхищенно  потрогал ребро  литого алюминиевого  корпуса. –  Потрясно. Я видел
маленький плейер того же производства. Это культ такой, да?

– Коммуна. Или там племя. В Орегоне. – Кья заметила в его длинных,  шелковистых,
аккуратно причесанных  волосах тонкий  крутой завиток  лапши, точь-в-точь такой,
какую кладут  в коробочки  для быстрого  приготовления. –  Жалко, что  я даже не
видела, как Мицуко принесла чай. Нехорошо как-то вышло.

– Ты из Сиэтла.

Не вопрос, а констатация факта.

– А ты ее брат?

– Да. А зачем ты сюда приехала?

Глаза у него были большие и темные, а лицо узкое и бледное.

– Мы с твоей сестрой обе торчим на “Ло/Рез”.

– Ты приехала из-за того, что он хочет жениться на Рэи Тоэи?

– Что?  –  По подбородку  Кья  покатились капли  горячего  чая. –  Это  она тебе
сказала?

– Да,  – кивнул  Масахико. –  В Крепости,  там некоторые  люди работали  над ее
дизайном. –  Он весь  ушел в  изучение “Сэндбендерса”,  крутил его  и так и сяк.
Пальцы у него были длинные и бледные, с обкусанными до мяса ногтями.

– А где это?

– В сети, – сказал Масахико, закидывая назад упавшие на лицо волосы.

– И что же они о ней рассказывают?

– Оригинальный замысел. Почти революционный.

– А ты где учил английский? Здесь?

– В Крепости.

Кья сделала еще глоток чая и отставила чашку.

– У тебя есть кофе?

– Конечно. – Масахико встал, не выпуская “Сэндбендерс” из рук. – Пошли ко мне.



Чтобы попасть в его комнату (кладовку в девичестве), потребовалось спуститься на
первый этаж, пройти на зады ресторана и спуститься еще раз по короткой  бетонной
лестнице.  Сама  же  эта  комната…  Кошмар,  конечно,  но  Кья  уже   достаточно
насмотрелась  на  такие  мальчишеские  берлоги,  братья  некоторых  ее  подружек
устраивали в своих комнатах бардак и  почище. Пол и узкая, вроде вагонной  полки
кровать завалены грудами грязной одежды, пластиковых оберток (в первую очередь –
от  той  самой лапши).  И  мятых, растерзанных  японских  журналов. В  углу,  за
пределами круга света, отбрасываемого  галогенной лампой с коническим  абажуром,
мерцают и подмигивают  голографические этикетки  пустых пенопластовых  плошек из
под еды, их там целая башня. Стол, образующий вторую, повыше, полку, выпилен  из
куска  какого-то  вторичного  материала,  сильно  смахивающего  на спрессованные
обрезки  коробок  из-под фруктовых  соков.  На столе  стоит  компьютер, безликий
черный куб. И еще одна узкая полка из того же прессованного картонного  крошева,
на ней – голубая микроволновка,  цельные, еще в упаковке, пенопластовые  ложки и
батарея крошечных стальных баночек кофе.

Одна  из  таких  баночек  была уже  разогрета  в  микроволновке  и открыта;  Кья
осторожно пригубила крепкий, обжигающе горячий, обильно приправленный сливками и
сахаром кофе. Она  сидела бок о  бок с Масахико  на жесткой, буграстой  кровати,
опираясь спиной о сложенную в несколько раз пуховку. Здесь пахло кофе, лапшой  и
чуть-чуть – мальчиком, хотя при всем этом бардаке в комнате Масахико  производил
впечатление чистюли. Да  Кья и вообще  привыкла считать всех  японцев чистюлями.
Они же только и делают, что моются. От этих мыслей ей очень захотелось под душ.

– Классная штука, мне нравится.

Масахико снова провел пальцем по алюминиевому ребру. Войдя в комнату, он  первым
делом смел со стола весь хлам – карандаши и одноразовые ложки, непонятные  куски
металла и пластика – и водрузил “Сэндбендерс” прямо перед своим компьютером.

– А как ты его запускаешь? – спросила Кья, указывая кофейной баночкой на  черный
куб.

Короткая  японская фраза.  По граням  куба поползли  пульсирующие, нежных  тонов
световые червяки. Еще одна фраза, и куб потух.

Стены комнаты  от пола  до потолка  были во  много слоев  залеплены плакатами  и
афишами, рисунками  и графическими  распечатками. Над  компьютером висело  нечто
вроде  большого платка,  квадратный кусок  шелковистой ткани  с какой-то  то ли
картой, то ли диаграммой, исполненной  в красном, черном и желтом  цветах. Сотни
угловатых пятен  (комнат? кварталов?)  теснились вокруг  центрального элемента –
неровного густо-черного вертикального прямоугольника.

– Крепость,  – сказал  Масахико, заметив  направление ее  взгляда. –  А это  моя
комната.  – Он  перегнулся над  столом и  ткнул пальцем  в одно  из пятнышек.  –
Восьмой уровень.

– А там у вас что? – Кья указала на середину диаграммы.

– Черная дыра. В оригинале это было  нечто вроде вентиляционной шахты. А ведь  в
Токио тоже есть черная дыра. Ты еще не видела?

– Нет, – качнула головой Кья.

– Дворец. Ночью с какого-нибудь  высотного здания императорский дворец  выглядит
как черная дыра. Как-то раз я заметил там пламя факела.

– А что было с ним во время землетрясения?

– Ну, этого никому никогда не покажут. А теперь там все, как раньше. Нас в  этом
заверили. – Масахико улыбнулся, но только уголками рта.

– А Мицуко, куда она пошла?

– Да кто ее знает.

– Она сказала хоть, когда вернется?

– Нет.

Кья подумала  о Хироми  Огава и  тут же  вспомнила, что  кто-то запугивал Келси.
Хироми? Но тут же еще это самое неизвестно что, лежащее сейчас наверху, в сумке.
Мэриэлис, это надо ж, как она вопила тогда, в кабинете Эдди. Нет, скорее  всего,
Сона Роса права.

– Ты знаешь тут такой клуб “Виски Клон”?

– Нет.

– А “Обезьяний бой”?

Масахико вскинул глаза и покачал головой.

– Ты, наверное, не очень много чтобы гуляешь?

– Да нет, гуляю. – Короткая улыбка. – По Крепости.

– Я хочу сходить в этот клуб,  “Обезьяний бой”, только он мог сменить  название.
Это где-то в Синдзюку. Есть такая станция метро, я на ней садилась.

– В такое время все клубы закрыты.

– Ничего. Ты только покажи мне, где это. Назад я и сама доберусь.

– Не могу. Мне нужно вернуться в Крепость. Уйма дел. Найди адрес этого клуба,  и
я объясню твоему компьютеру, как туда добраться.

Оно,  конечно,  “Сэндбендерс” нашел  бы  дорогу куда  угодно,  но ей  совсем  не
хотелось идти одной. И Масахико годился в провожатые куда лучше, чем Мицуко с ее
беззаветной преданностью этому ихнему отделению.  Что же касается клуба, Кья  не
столько даже хотела попасть туда, сколько уйти отсюда. Куда угодно. Сона Роса не
на шутку  встревожила ее  своим рассказом.  Кто-то знает,  что она  здесь. И что
теперь делать с этой штукой в сумке?

– Он тебе понравился, верно? – спросила Кья, указывая на “Сэндбендерс”.

– Да, – кивнул Масахико.

– А  софт  еще  лучше.  У меня  там  есть  эмулятор  для установки  виртуального
“Сэндбендерса” в любую  операционную систему, хоть  бы и в  твою. Отвези меня  в
“Обезьяний бой” и бери скачивай.



Глядя на шагавшего рядом Масахико,  Кья не могла отделаться от  впечатления, что
ему на улице вроде как неуютно. А может, даже не на улице, а вообще под открытым
небом. Перед выходом он сменил серые треники на черные – и такие же мешковатые –
хлопчатобумажные брюки, схваченные в щиколотках черными нейлоновыми резинками, а
бумажные шлепанцы – на грубые черные  ботинки. Черная куртка осталась та же,  но
теперь ее дополнила черная кепка. Масахико сильно надвинул кепку вперед, так что
короткий козырек навис прямо над глазами.

– А ты всегда жил здесь? – спросила Кья. – В смысле, в этом районе?

– Я живу в Крепости, – пожал плечами Масахико.

– Мицуко так мне и говорила. Это вроде как мультиюзерный домен?

– Крепость не похожа ни на что.

– Ты дай мне потом адрес, ладно? Я тоже посмотрю этот ваш город.

Тротуар перекинулся через  бетонный желоб, по  которому текла мутно-серая  вода.
Кья вспомнила Венецию. Когда-то и здесь была настоящая речка, наверное.

– У него нет адреса, – сказал Масахико.

– Чего? – удивилась Кья. – Так не бывает.

Масахико смолчал.

Кья снова начала думать о том, что она увидела, вскрыв желто-голубой пластиковый
мешок. Странная  какая-то  штука.  Плоская,  прямоугольная,  темно-серая.  Какой
нибудь из этих хитрых пластиков, в которых есть металл. На одном конце –  ровные
ряды  маленьких  дырочек,  на   другом  –  фигурные  выступы,   металлические  и
пластиковые, но тут пластик какой-то другой. И никак вроде не открывается,  швов
не видно. Без  маркировки. Не бренчит,  когда потрясешь. Стоило  бы проверить по
справочнику “На что похожи  вещи”, но где там  в такой спешке. Масахико  остался
внизу переодеваться и должен  был прийти с минуты  на минуту, так что  слава еще
богу,  что   хватило  времени   вспороть  мешок   швейцарским  армейским   ножом
(нумерованный  экземпляр из  сувенирной серии  в честь  “Ло/Рез”, собственность
Мицуко) и посмотреть, что там внутри. Ну  и что же теперь с этой штукой  делать?
Кья торопливо огляделась, но Мицуко  развела в своей комнате такую  чистоту, что
плюнуть некуда, не то что вещь заныкать.

Тем  временем  на  лестнице  послышались шаги  Масахико,  и  она  без дальнейших
размышлений засунула непонятное устройство назад  в сумку. Где оно и  пребывало,
на пару с “Сэндбендерсом”,  сумка же в настоящий  момент висела у нее  на плече.
Глупость? Вполне возможно. Но так уж оно вышло, и ничего тут не поделаешь.

Билеты в метро купила Кья, по полученной от Келси карточке.




19. Арли


Лэйни распрощался с Блэкуэллом, захлопнул дверцу машины и вошел в гостиницу. Там
его  ждал  факс  от   Райделла.  Факс,  отосланный  из   “Счастливого  дракона”,
круглосуточной лавки на Сансет-бульваре, разительно контрастировал с  роскошной,
благородно-сероватой  бумагой  фирменного бланка,  на  которой его  распечатали.
Улыбающийся  дракончик  с  дымом  из  ноздрей  расположился  прямо  под рельефно
оттиснутым серебряным Логотипом гостиницы, “колпаком злого эльфа” в терминологии
Лэйни.  Колпак  там или  не  колпак, но  декораторы  гостиницы влюбились  в  эту
загогулину с такой страстью, что построили  на ее основе все оформление фойе.  В
номера она, правда, не просочилась – к крайней радости Лэйни.

Райделл написал текст фломастером, поразительно аккуратными печатными буквами.

Факс был адресован К. ЛЭЙНИ, ПОСТОЯЛЬЦУ, и К. Лэйни, постоялец, прочитал его уже
в лифте.



Я ДУМАЮ, ОНИ ЗНАЮТ, ГДЕ ТЫ НАХОДИШЬСЯ.  ОНА И ДНЕВНОЙ ПОРТЬЕ ПИЛИ В ФОЙЕ  КОФЕ И
ВСЕ ПОГЛЯДЫВАЛИ  НА МЕНЯ.  ОН ЗАПРОСТО  МОГ ПРОВЕРИТЬ  СПИСОК ИСХОДЯЩИХ ЗВОНКОВ.
ГЛУПОСТЬ Я СМОРОЗИЛ, НЕ НУЖНО БЫЛО ТЕБЕ ЗВОНИТЬ С ЭТОГО АППАРАТА. ИЗВИНИ. КАК БЫ
ТАМ НИ БЫЛО, ПОТОМ ОНА И ДРУГИЕ БЫСТРЕНЬКО ОТСЮДА СЪЕХАЛИ, ОСТАВИЛИ ТОЛЬКО  ПАРУ
ТЕХНИКОВ СОБИРАТЬ ХОЗЯЙСТВО. ОДИН ТЕХНИК СКАЗАЛ ЧИНГИЗУ ИЗ ГАРАЖА, ЧТО ЧАСТЬ  ИХ
КОМАНДЫ УЖЕ ЛЕТИТ В ЯПОНИЮ, И ОН РАДОВАЛСЯ, ЧТО НЕ ПОПАЛ В ЭТУ ЧАСТЬ. ПОГЛЯДЫВАЙ
ПО СТОРОНАМ, О'КЕЙ? РАЙДЕЛЛ.



– О'кей, –  сказал Лэйни.  Однажды ночью,  когда не  спалось, он  махнул на  все
Райделловы предупреждения и прогулялся до “Счастливого дракона”. И ничего  вроде
бы страшного,  если не  считать страхолюдных  бионических проституток, маячивших
чуть  не  на каждом  углу.  Некие безвестные  живописцы  украсили одну  из  стен
“Счастливого дракона” мемориальной  фреской в честь  Дж. Д. Шейпли,  а персоналу
достало здравого  смысла ее  не трогать,  что послужило  еще большей  культурной
интеграции круглосуточного магазинчика в повседневную – и тоже круглосуточную  –
жизнь  Стрипа.  В  “Драконе”  можно  было  купить  буррито,  лотерейный   билет,
батарейки, тесты  на самые  различные заболевания.  Отсюда можно  было отправить
электронную почту,  голосовую почту  или факс.  Лэйни пришло  в голову, что ведь
этот магазин – единственный на  мили вокруг, где продается что-то  действительно
нужное, все остальные торговали  такими вещами, что и  не придумаешь, кому бы  и
зачем могли они понадобиться.

В коридоре, по  пути к своему  номеру, он прочитал  факс еще раз  и только потом
вложил карточку-ключ в щель замка.

Посреди  безукоризненно  застеленной  кровати  стояла  неглубокая  корзиночка  с
какими-то незнакомыми вещами. По  ближайшем рассмотрении оказалось, что  это его
собственные трусы и  носки, выстиранные, выглаженные  и разложенные по  бумажным
конвертикам со все тем же тисненым эльфийским колпаком. Когда Лэйни открыл узкую
дверцу  зеркального  шкафа,  вспыхнувшая  внутри  лампочка  осветила   аккуратно
развешенные  по  плечикам  рубашки –  в  том  числе и  те,  синие,  над которыми
измывалась  Кэти Торранс.  Все они  выглядели как  новенькие. “Шаг  строчки”, –
сказал Лэйни, тронув в меру накрахмаленный манжет. И взглянул на вдвое сложенный
факс. И снова  подумал про Кэти  Торранс, коршуном несущуюся  из Лос-Анджелеса в
Токио. По  его голову.  Лэйни неожиданно  осознал, что  не может  представить ее
спящей. Он никогда не видел, как  Кэти спит, и был странным образом  уверен, что
она  делает  это   неохотно,  по  досадной   необходимости.  Вот  и   сейчас,  в
парадоксальной  тишине  сверхзвукового полета,  она  не спит,  смотрит  на экран
своего компьютера либо в серую пустоту окна.

Думая о нем.

Мягкий мелодичный звон  заставил Лэйни подпрыгнуть.  Он повернулся к  самовольно
ожившему телевизору и увидел на  экране эмблему Би-би-си. Второй видеофильм  про
Реза.



К тому времени как в дверь позвонили, фильм уже вовсю разогнался. Рез в потертой
и вылинявшей  военной форме  без знаков  различия пробирался  по узенькой  тропе
сквозь какие-то джунгли. Попутно он намурлыкивал некую мелодию, пробуя ее и  так
и сяк, смещая тона и акценты. Его голая грудь лоснилась от пота, а когда рубашка
распахивалась пошире, мелькала  татуировка из ицзиновых  гексаграмм. В его  руке
была бамбуковая палка, он расчищал ею путь, отшвыривая свисающие сверху лианы. У
Лэйни было сильное  подозрение, что вот  эта едва нащупанная,  еще лишенная слов
мелодия превратилась  позднее во  всемирно известную,  издававшуюся миллиардными
тиражами балладу, но он никак не мог сообразить – в какую именно. В дверь  снова
позвонили.

Он встал, пересек комнату и нажал кнопку переговорного устройства.

– Да?

– Хелло!

Голос женский.

Лэйни тронул пальцем маленький, вмонтированный в дверной косяк экранчик и увидел
женщину. Брюнетку.  С челкой.  Блэкуэллову техничку.  Он нажал  кнопку замка,  а
затем распахнул дверь.

– Ямадзаки решил, что нам с вами нужно побеседовать, – сказала женщина.

Она успела переодеться в черный костюм с узкой юбкой и черные чулки.

– А чего ж вы  фургон-то не покупаете? –  поинтересовался Лэйни, пропуская ее  в
комнату.

– Уже купила. – Нежданная гостья прикрыла за собой дверь. – Если уж эта  контора
решила швырять деньги,  она будет швырять  деньги. Как правило  – не туда,  куда
надо. –  Она взглянула  на экран,  на Реза,  который все  еще продирался  сквозь
джунгли, отмахиваясь  от комаров  и шлифуя  свежесочиненную мелодию.  – Домашнее
задание?

– Ямадзаки.

– Арли Маккрей. –  Брюнетка открыла маленькую  черную сумочку и  протянула Лэйни
визитку. Имя, фамилия, четыре телефонных номера, два адреса, оба электронные.  –
А у вас есть визитка, мистер Лэйни?

– Колин. Нет. Нету меня визитки.

– Обратитесь к портье, он вам мигом сварганит. Здесь у каждого есть визитка.

– Правда? – Лэйни положил карточку в  карман рубашки. – А почему же  Блэкуэлл не
дал мне свою? И Ямадзаки тоже.

– У  каждого за  пределами конторы  “Ло/Рез”. Непременный  предмет туалета,  как
носки.

– Носки  у  меня есть.  –  Лэйни указал  на  бельевую корзинку.  –  Есть желание
посмотреть английский документальный фильм о “Ло/Рез”?

– Нет.

– Не хочется вырубать. Он же узнает.

– Можно убавить  громкость. Вручную.  – Арли  подошла к  телевизору и прикрутила
ручку.

– Специалистка, – восхитился Лэйни.

– Вооруженная фургоном. И горой оборудования, от которого ни на грош толку.

Она села в одно из двух кресел и закинула ногу на ногу.

– Не ваша  вина. –  Лэйни сел  во второе  кресло. –  Вы обеспечили  мне доступ к
данным. Вот только не те это данные, с какими я могу работать.

– Ямадзаки рассказал мне, что за штуки вы  вроде бы как умеете делать. Я ему  не
поверила.

– Не поверили так не поверили, – пожал плечами Лэйни. – Ничем не могу помочь.

На внутренней  стороне ее  левой икры  белели три  нарочито примитивных  оттиска
улыбающегося солнца.

– Они прямо вытканы. Каталонская мода.

– Надеюсь, – сказал Лэйни, – вы не попросите меня объяснить, за что эти люди мне
платят. За какую такую планируемую работу. Я и сам этого не знаю.

– Не беспокойтесь. Я здесь последняя спица в колеснице. – Арли поменяла ноги. На
правой икре солнечных дисков не было. –  Лично мне платят сейчас за то, чтобы  я
определила, что можем мы дать вам из того, что позволит вам сделать то, что  вы,
как предполагается, можете сделать.

Лэйни взглянул  на экран.  Теперь шли  кадры, снятые  на каком-то  концерте. Рез
приплясывал и беззвучно пел в радиомикрофон.

– Вы ведь  видели уже  этот фильм,  верно? Все  эти “сино-кельтские” заморочки в
интервью, неужели он это всерьез?

– Вы с ним еще не встречались?

– Нет.

– Трудное это дело, определить, что у Реза всерьез, а что нет.

– Но  как  может  существовать этот  самый  “сино-кельтский”  мистицизм, если  у
китайцев и кельтов нет общей истории?

– Дело в том, что Рез наполовину  китаец, наполовину ирландец. И если есть  хоть
что-то, к чему он относится с полной серьезностью…

– Да?

– …то это Рез.

Поющего в  микрофон Реза  сменил на  экране Ло  со своей  гитарой. Крупный  план
пальцев,  бешено бегающих  по черному  блестящему грифу.  Чуть раньше  почтенный
британский гитарист, облаченный в восхитительный твидовый костюм, вещал, как они
ну никак не ожидали, что из  недр тайваньской попсы явится миру новый  Хендрикс.
Так они же вроде и первого никак не ожидали.

– Я  уже слышала,  как это  с вами  все случилось,  – сказала  Арли Маккрей.  –
Ямадзаки меня просветил. Но не до конца.

Лэйни прикрыл глаза.

– Передача так и не пошла в эфир. “Без Тормозов” забросили этот проект. Почему?



Он  взял  за  обычай  завтракать  на  берегу  небольшого  овального  пруда,   за
невзрачными  дощатыми домиками  – позднейшим  добавлением к  “Шато”, как  сказал
Райделл. Блаженные  минуты, когда  он принадлежал  самому себе,  заканчивались с
появлением Раиса Дэниелза, что происходило, как правило, где-то поближе к  концу
большого, на три чашки, кофейника, перед яичницей с беконом.

Дэниелз подходил к его столику “легким, пружинистым шагом”, иначе, пожалуй, и не
скажешь.  Лэйни  был склонен  связать  эту козликовую  резвость  с употреблением
наркотиков, чему  не имелось  ровно никаких  доказательств. Более  того, Дэниелз
вообще не был замечен в пристрастии к  каким бы то ни было излишествам, если  не
считать бессчетного  множества чашек  декофеинизированного эспрессо  с завитками
лимонной  цедры. Он  предпочитал мягкие,  крупной вязки  костюмы и  рубашки без
воротничка.

Этим утром Дэниелз был не один, и Лэйни сразу заметил, что шагает он скучно, без
настроения, что во  всем его облике  чувствуется какая-то горестная  обида, даже
всегдашние  черные  очечки   казались  сейчас  тисками,   болезненно  сжимающими
исстрадавшуюся голову. Его спутником был седовласый господин в темно-коричневом,
консервативного  покроя  костюме,   обветренный  и  загорелый,   с  внушительным
рубильником, выпирающим  из огромных,  Чуть не  в пол-лица,  солнечных очков. На
ногах этого колоритного персонажа были черные, аллигаторовой кожи сапоги  “увези
меня на ранчо”,  в руках –  видавший виды портфель  из дубленой, потемневшей  от
времени  кожи;  порванная  когда-то  ручка  портфеля  была  аккуратно   замотана
проволокой типа той, какой на плантациях увязывают кипы хлопка.

– Лэйни, – возгласил, подойдя к столику, Райс Дэниелз, – это Аарон Персли.

– Да ты  не вставай,  сынок, –  сказал Персли,  хотя Лэйни  и в  мыслях не  имел
вставать. – Вон же, там этот парень несет тебе завтрак.

Со стороны дощатых  домиков шел один  из монголов-официантов с  подносом. Персли
сел на  белый, из  гнутых металлических  трубок стул  и раскрыл свой заслуженный
портфель. Официант подал Лэйни яичницу. Лэйни подписал счет, добавив  пятнадцать
процентов чаевых.  Персли перебирал  содержимое своего  портфеля. На  каждой его
руке было по  шесть колец, некоторые  – с бирюзой.  Лэйни никогда еще  не видел,
чтобы человек носил при себе столько бумажных документов.

– Вы адвокат, – сказал Лэйни. – По телевизору.

– И во плоти, сынок, и во плоти.

Персли регулярно  появлялся в  программе “Копы  влипли”, а  до того прославился,
защищая всяких знаменитостей. Дэниелз так и не сел, он стоял за спиной Персли  в
не характерной для себя позе, уныло ссутулившись и засунув руки в карманы.

– А  вот  и оно,  –  возвестил Персли,  доставая  из портфеля  несколько  листов
голубоватой бумаги. – Да ты ешь, сынок, а то остынет.

– Вы бы сели, – посоветовал Лэйни Дэниелзу. Дэниелз страдальчески поморщился.

– Ну так вот, – сказал Персли, – здесь написано, что в возрасте от двенадцати до
семнадцати лет ты воспитывался в Гейнсвиллском федеральном детском приюте.

– Да, – кивнул Лэйни, не отрывая глаз от яичницы.

– И  в  этот  период  времени  ты  неоднократно  принимал  участие  в  испытании
медицинских препаратов? Ты был подопытным?

– Да, –  ответил Лэйни.  Яичница стала  какой-то ненастоящей,  вроде картинки  в
журнале.

– Ты делал это абсолютно добровольно?

– Там давали вознаграждение.

– Одним словом – добровольно. Ты принимал когда-нибудь этот самый “пять эс-би”?

– Мы не знали, что там они нам вводят, – сказал Лэйни. – Иногда это были  просто
пустышки.

– “Пять эс-би” никак не спутаешь с  никакой пустышкой, да ты, сынок, и  сам это,
наверно, знаешь.

Что вполне соответствовало истине. Но Лэйни молчал.

– Ну  так как  же? –  Персли снял  черные очки.  Глаза у  него были  голубые и
холодные, оправленные в паутину тончайших морщин.

– Может, и принимал, – сказал Лэйни.

– Вот  то-то  и оно.  –  Персли хлопнул  себя  пачкой бумаг  по  бедру. –  Почти
наверняка так  оно и  было. А  знаешь ли  ты, как  это вещество воздействовало с
течением времени на большую часть подопытных?

Дэниелз выпростал голову  из очков и  начал мять пальцами  переносицу. Глаза его
были закрыты.

– Субъекты мужского пола  превращаются в маниакальных  убийц, они выбирают  себе
какую-нибудь  конкретную  жертву,  а затем  начинают  ее  выслеживать. –  Персли
водрузил очки на прежнее место и  запихнул синие бумажки в портфель. –  Симптомы
проявляются  далеко  не  сразу,  бывает,  что  и  через  много  лет.  А жертвами
становятся, как правило,  политики, телевизионные знаменитости  и прочее в  этом
роде. Потому-то эта отрава и стала  теперь одним из самых запрещенных веществ  в
любой,  какую  ни  возьми,  стране.  Наркотик,  вызывающий  неудержимое  желание
выслеживать и убивать политиков, уж его-то политики запретили в первую очередь.

– Ко мне  все это  не относится,  – сказал  Лэйни. –  Я не  такой, как  эти ваши
маньяки.

– Да какая разница? – вмешался Дэниелз. – Стоит “Слитскану” указать на  малейшую
тень такой возможности, и весь наш материал пойдет псу под хвост.

– Понимаешь, сынок, –  вздохнул Персли, –  они непременно заявят,  что ты избрал
этот  род  занятий  вполне  целенаправленно,  руководствуясь  неуемной  страстью
шпионить  за  знаменитыми  людьми.  Ведь  ты  же  не  рассказывал  им  про   эти
эксперименты, верно?

– Нет, – сказал Лэйни, – не рассказал.

– Вот   то-то   и  оно,   Они   скажут,  что   наняли   тебя  как   прекрасного,
высококвалифицированного  работника,  но  твоя  квалификация  оказалась  малость
чересчур высокой.

– Она не была звездой, – сказал Лэйни. – Так что я не понимаю…

– Зато он – звезда, – оборвал его Райс Дэниелз. – И они скажут, что вы охотились
за ним. И что вообще это была ваша идея. Они будут рвать на себе волосы, что  не
смогли  вовремя  вас  раскусить.  Будут  говорить  о  новых  процедурах проверки
количественных аналитиков, процедурах,  исключающих повторение этой  трагической
ошибки. И никто, Лэйни, абсолютно никто не будет смотреть нашу программу.

– Вот такая, в  общем, картина. –  Персли щелкнул замком  портфеля и встал.  – А
что, сынок, это правда настоящий бекон, со свиньи?

– Да вроде да, – пожал плечами Лэйни. – И они так говорят.

– Чтоб я так  жил! – восхитился  Персли. – Вот  что значит хороший  голливудский
отель. Ну, счастливо оставаться, сынок. –  Он протянул Лэйни руку. – Было  очень
приятно познакомиться.

Дэниелз не  стал утруждать  себя никакими  прощаниями. А  два дня  спустя, когда
Лэйни получил распечатку  гостиничного счета, он  обнаружил, что отнесение  всех
расходов на его  собственное имя началось  с большого кофейника  кофе, яичницы с
беконом и пятнадцатипроцентных чаевых.



– А они это знают? – спросила Арли Маккрей. – Блэкуэлл знает?

– Нет, – качнул головой Лэйни. – Эту часть – нет.

На прикроватной тумбочке  белела бумажка, сложенный  пополам факс Райделла.  Эту
часть они тоже не знали.

– А что было потом? Что вы сделали?

– Тут  еще  выяснилось,  что я  плачу  и  за часть  адвокатов,  которых  они мне
понанимали. Я не  знал, что мне  делать, просто сидел  и сидел у  этого пруда. В
приятной такой  расслабленности. Не  строил никаких  планов, не  думал ни  о чем
конкретном. Вам знакомо такое состояние?

– Возможно.

– А потом я услышал про эту работу, от одного из гостиничных охранников.

Арли медленно покачала головой из стороны в сторону.

– Что? – спросил Лэйни.

– Да  так. В  этой вашей  истории примерно  столько же  смысла, как  и во  всем
остальном. Может статься, что вы вполне прилично встроитесь.

– Встроюсь? Во что?

Арли  взглянула  на  свои  часы.  Стальной  корпус,  черный  циферблат,   черный
нейлоновый ремешок.

– Ужин в восемь,  но Рез непременно  задержится, у него  это в обычаях.  Давайте
прогуляемся и пропустим  по коктейлю. Я  попробую рассказать вам  все, что я  об
этом знаю.

– Ну, если вам так хочется…

– Они мне за это платят. – Она распутала ноги и встала. – И это, пожалуй,  будет
куда труднее, чем таскать тяжелые электронные блоки взад-назад по эскалаторам.




20. “Обезьяний бой”


Серый трепет за окнами бесшумно летящего поезда, не заурядное мелькание бетонных
стен, а словно вибрирует там некая мелкодисперсная материя, вибрирует на разрыв,
на подкритической частоте, за миг до пришествия нового порядка вещей.

Кья  и   Масахико  сидели   между  стайкой   школьниц  в   клетчатых  юбочках  и
неопределенного возраста бизнесменом, который с головой ушел в толстый  японский
комикс. Груди женщины, украшавшей бумажную обложку, были замотаны бечевкой в два
тугих конических клубка, соски выпирали наружу, как глаза затравленной жертвы из
старого  мультика. Издательский  художник уделил  куда больше  внимания точному
изображению бечевки, как она там намотана и завязана, чем самим грудям. По  лицу
женщины  струился  пот,  она   в  ужасе  отшатывалась  от   чего-то  (кого-то?),
оставшегося за краем картинки.

Масахико расстегнул две верхние пуговицы черного френча и достал из  внутреннего
кармана тонкую черную пластинку размером примерно шесть на шесть дюймов.  Узкие,
бледные пальцы  мальчика погладили  пластинку слева  направо, и  на ней вспыхнул
узор из тонких, словно унизанных разноцветными бусинками линий. Вот так же точно
выглядела лицевая, управляющая  грань его компьютера,  только там, в  затененном
подвале, линии казались куда ярче, чем здесь, при ярком свете.

Масахико  вгляделся  в дисплей,  погладил  его еще  раз,  пробежался глазами  по
изменившемуся узору и помрачнел.

– Кто-то проявляет интерес к моему адресу. И к сестричкиному тоже.

– К ресторанному?

– К нашим юзерским адресам.

– А какой конкретно интерес?

– Не знаю. И мы ведь с ней никак не связаны.

– Разве что через меня.

– Расскажи  мне  про  “Сэндбендерс”.  –  Масахико  спрятал  дисплей  в  карман и
застегнул френч.

– Все это началось  с одной женщины,  конструктора интерфейсов, –  начала Кья, с
радостью переходя на безопасную  тему. – Ее муж  был ювелиром, он умер  потом от
разжижения  нервов,  тогда  еще  не  умели с  этим  бороться.  Так  вот,  он был
убежденным зеленым и дико ненавидел потребительскую электронику, и даже не ее, а
как ее делают. Берут пару литров чипов и плат и засовывают все это в пластиковый
корпус. Он  говорил, что  корпуса эти  дребедень, грошовая  приманка для  глаза,
чтобы  полегче продать  содержимое, и  что они  неизбежно оказываются  потом на
свалке,  где им  и место,  можно бы,  конечно, переработать,  только никто  этим
обычно  не  занимается. А  поэтому  он брал  ее,  жены своей,  технику,  корпуса
выкидывал, а функциональную начинку вставлял в другие, которые делал сам в своей
мастерской, он тогда еще был здоровый. Делал, скажем, для мини-дискового плейера
футляр  из  бронзы,  инкрустированный  черным  деревом,  управляющие поверхности
вытачивал из  мамонтовых бивней,  бирюзы, горного  хрусталя. Получалось, конечно
же, тяжелее, но все равно было  много людей, кому такое нравилось, ну  вроде как
чтобы их музыка  или там память;  и что еще,  чтобы все это  было в чем-то таком
ощутимом, что берешь в руки и чувствуешь, что оно здесь. И все эти материалы, их
и  трогать было  приятно –  металл, полированный  камень. А  если у  тебя такой
футляр, то потом,  когда производитель выпускает  новую модель, электроника  там
совершеннее  или  что,  ты  просто  вытаскиваешь  из  футляра  старую  начинку и
вставляешь  новую, и  получается, что  у тебя  вещь вроде  та же  самая, только
работать стала лучше.

Масахико сидел  с закрытыми  глазами и  время от  времени чуть  кивал головой, а
может, это просто поезд покачивало.

– И вот оказалось, что некоторым людям нравится и это, очень нравится. Он  начал
получать заказы на изготовление таких штук. Среди самых первых была  клавиатура,
где все клавиши были  вырезаны из пластинок слоновой  кости от старого рояля,  а
цифры на них и буквы инкрустированы серебром. Но потом он заболел…

Масахико открыл  глаза, и  Кья увидела,  что он  не просто  слушает, а слушает с
напряженным вниманием.

– И вот, когда он  умер, жена его, софтверный  конструктор, стала обо всем  этом
думать, и ей захотелось продолжить то, что он делал, только в большем  масштабе.
Она продала  акции всех  компаний, на  которые прежде  работала, купила  участок
земли в Орегоне, на побережье, и…

Поезд  остановился у  платформы Синдзюку,  все встали  и направились  к дверям;
бизнесмен захлопнул свой комикс с  перевязанными сиськами, сунул его подмышку  и
тоже встал.



Кья стояла закинув  голову и таращилась  на самое странное  здание, какое вообще
может  быть.  Оно  имело форму,  как  когда-то  рисовали роботов,  схематическое
подобие человека с туловищем из  цветного, красного, желтого и синего,  кирпича.
Ноги и вознесенные кверху руки были сделаны из прозрачного пластика на  стальном
каркасе, по ним проходили лестницы, эскалаторы и плавно изгибающиеся пандусы, из
прямоугольного рта вылетали время от времени  клубы белого дыма. И все это  – на
фоне серого, гнетущего неба.

– “Тецудзин-билдинг”, – сказал Масахико,  не поднимая глаз от  рябящего цветными
закорючками дисплея. – Нам не туда.

– А что это такое?

– Осакский институт механических игрушек. А этот твой клуб там.

Он  указал  налево,  мимо  фаст-фудового  заведения  со  странноватым  названием
“Калифорнийский  райх”   и  еще   более  странной   вывеской:  стальная,  сильно
стилизованная  пальма  на  фоне  перекореженного  креста.  Как-то  раз  на уроке
европейской истории трое  придурков разрисовали себе  такими крестами руки,  так
историчка тогда вообще в  осадок выпала, но вот  пальм они никаких не  рисовали,
эта Кья помнила  точно. А потом  двое из них  сцепились насчет того,  куда нужно
загибать концы этих крестов, когда рисуешь, направо или налево, и один  шарахнул
другого электрошоком. Эти гопники всю дорогу  с такими ходят, делают их себе  из
одноразовых фотоаппаратов со вспышкой, и историчке пришлось вызывать полицию.

– Дом  Миллиона  Мокрых Листьев,  девятый  этаж, –  сказал  Масахико, пробираясь
сквозь запрудившую тротуар толпу. Кья следовала за ним, размышляя, сколько  надо
времени,  чтобы прошел  джет-лаг, и  как вообще  отличить его  от самой  обычной
усталости.

Но сильнее  усталости, сильнее  последствий джет-лага  было то,  что проходило в
школьном курсе основ гражданственности  под названием “культурный шок”.  Куда ни
посмотришь, все в этом городе  было не так, до того  не так, что не столько  уже
вызывало интерес,  сколько угнетало.  Кья ощущала,  что ее  глаза словно  устали
подмечать все бесчисленные  отклонения от привычного  порядка вещей: деревце  на
тротуаре, заключенное в нечто  вроде плетеного чехла, пронзительно-зеленый  цвет
таксофона,  серьезного вида  девушка в  круглых очках  и сером  хлопчатобумажном
свитере  с  надписью [“Free  Vagina”  - “Свободное  влагалище”,  или “Бесплатное
влагалище”, или даже – “Свободу влагалищу” (англ.).] .

Первое время она  старалась вникать, запоминать  все эти вещи  в бессознательной
надежде,  что  со  временем  они  как-нибудь  там  переварятся  и   подвергнутся
осмыслению,  но несообразности  шли таким  сплошным, нескончаемым  потоком, что
вскоре  большая  их  часть стала  проскакивать  мимо  перегруженного сознания  –
примерно так же, как льется мимо узкого бутылочного горлышка вода, если  пустить
слишком сильную струю. В  то же самое время  у нее было такое  чувство, что если
вот сейчас взять и прищуриться – ну, не просто прищуриться, а неким специальным,
правильным образом, –  то все  это, что  вокруг, превратится  в Сиэтл,  в какую
нибудь из центральных улиц. А рядом будет мама. Ностальгия, так это  называется.
И каждый раз, когда она шагала  левой ногой, ремень сумки болезненно врезался  в
плечо.

Масахико свернул за угол.

В Токио, похоже, не было проулков  – проулков в привычном смысле, узких  боковых
улочек, где стоят  мусорные баки и  нет никаких магазинов.  Здесь были маленькие
улицы на задах  больших и совсем  уже крошечные на  задах маленьких, но  там, на
этих улочках, могло быть абсолютно все что угодно: будка сапожника, дорогущая  с
виду  парикмахерская, кондитерский  магазин, газетный  киоск, где  Кья заметила
знакомую обложку с замотанными сиськами.

Еще один поворот, и они снова вышли на какую-то улицу, которая уж точно не  была
проулком, во всяком случае, машины по ней ездили. Одна из этих машин свернула  в
узкий просвет между зданиями и  исчезла. Кья ощутила неприятный холодок.  А что,
если это как  раз и есть  клуб этого Эдди,  “Виски Клон”? Он  же где-то здесь, в
этих местах,  в Синдзюку.  И что  такое Синдзюку  – квартал  или целый городской
район? Что, если Эдди и Мэриэлис ее разыскивают?

Они миновали  просвет, куда  въехала машина.  Там было  нечто вроде  заправочной
станции.

– Так куда мы идем? – спросила Кья.

– Миллион Мокрых Листьев, – сказал Масахико, указывая вверх.

Высокое узкое  здание, по  всей его  высоте из  углов торчат  квадратные щиты  с
какими-то надписями и логотипами. Примерно такие же, как и все остальные. То,  в
котором Эдди, было, пожалуй, побольше.

– А как туда попасть?

Они  вошли  в  нечто  вроде  вестибюля,  большое  помещение  с  уймой  крошечных
магазинчиков  по  стенам.  Слишком  много света,  зеркал,  товаров,  в  глазах –
сплошная рябь. В  тесную кабинку лифта,  где пахло застоявшимся  дымом. Масахико
сказал  что-то  по-японски,  и  двери  закрылись.  Коротенькая  песня  лифта под
аккомпанемент   нежной,   позвякивающей   музыки.   Лицо   Масахико  раздраженно
нахмурилось.

На девятом этаже лифт остановился и распахнул двери. Кья оказалась носом к  носу
с плотным, густо припорошенным пылью мужиком.

– Если  ты  из  журнала,  –  сказал  мужик,  вытирая  лицо  стянутым  с   головы
хайратником, – то зря торопилась. Зайди денька через три.

Кья не могла  разобрать, японец он  или нет, среднего  возраста или старше.  Его
карие, кошмарно  воспаленные глаза  прятались под  тяжелыми дугами  надбровий, в
черных, гладко зачесанных назад волосах проглядывала седина.

За  спиной  мужика  что-то  грохало и  скрежетало,  время  от  времени слышались
суматошные крики. Еще один, такой же пыльный мужик толкал оранжевую  пластиковую
тележку,  плотно забитую  грязными, кое-как  свернутыми проводами  и красными  с
золотом  обломками  пластика.  Заскрипела и  рухнула  на  пол секция  подвесного
потолка. Новый всплеск криков.

– Я ищу “Обезьяний бой”, – сказала Кья.

– А вот  тут наоборот,  опоздала ты  малость. –  На мужике  был черный  бумажный
комбинезон,  сквозь дырки  на локтях  проглядывали голубоватые  кружки и  стрелы
какой-то татуировки  под примитив.  Он протер  тыльной стороной  ладони глаза  и
прищурился. – Так ты что, от этого лондонского журнала?

– Нет, – ответила Кья.

– Нет, –  согласился мужик.  – Они  бы прислали  кого постарше.  Так откуда ж… –
Треск, грохот,  крики. На  этот раз  секция потолка  упала чуть  поближе. –  Так
откуда ж ты тогда?

– Сиэтл.

– И вы что, слышали про “Обезьяний бой” в этом своем Сиэтле?

– Да…

– Это надо ж такое – в Сиэтле… – Пыльный мужик улыбнулся, но не слишком  весело.
– А ты что, милочка, и сама как-нибудь с клубами связана?

– Меня зовут Кья Маккензи.

– А меня  Дзюн. Хозяин,  дизайнер, ди-джей,  все сразу.  Но ты, милочка, малость
опоздала. Прости уж, пожалуйста. Мой “Обезьяний  бой” – вернее, то, что от  него
осталось, –  вывозят сейчас  на этих  вот телегах.  Прямиком на свалку. Разбитая
мечта – такой  же мусор, как  и все прочие  битые, ломаные вещи.  А ведь как тут
было здорово все эти три месяца.  Ты слышала про нашу шаолинскую тематику  – всю
эту штуку с монахами-воинами? – Он  горько вздохнул. – Это было божественно.  От
начала до конца. Уже после трех первых ночей окинавские бартендеры выбрили  себе
головы и  нарядились в  шафранные балахоны.  Я, в  ди-джейской кабине, превзошел
самого себя. В этом было некое прозрение, ты понимаешь? И это вполне  нормально,
такова  уж природа  [Текучий мир  - Очевидным  образом Дзюн  употребляет термин
японского буддизма “укиё”, переводимый на английский язык как “floating  world”,
а на  русский –  как “текучий  мир”, “бренный  мир” или,  что чаще,  оставляемый
вообще  без  перевода.].  Торгуя  водой (а  чем  мы  еще  занимаемся?), поневоле
становишься философом. А как зовут твоего друга? Мне нравятся его волосы.

– Это Масахико Мимура, – сказала Кья.

– Люблю этот  черный опрощенный  стиль, –  прицокнул языком  Дзюн. –  Такая себе
богемная биполярность, Мисима и Дитрих в одном флаконе.

Масахико нахмурился.

– А куда же вы теперь? – спросила Кья. – Теперь, когда “Обезьяний бой” закрылся?

– Куда? – Дзюн как-то сразу поскучнел. – Мало ли на свете клубов. Но дизайна мне
не дадут. Скажут, что  я продался. Ну продался,  ну и что. Все  равно я сохраняю
руководство, приличное  жалование, квартиру,  но вот  концепция… –  Он отрешенно
пожал плечами и снова натянул на голову хайратник.

– Вы были  здесь в  ту ночь,  когда Рез  прилюдно заявил,  что хочет жениться на
идору?

Лоб Дзюна сошелся морщинами, хайратник пополз вверх.

– Мне пришлось подписать определенное соглашение, – сказал он. – Ты точно не  от
журнала?

– Точно.

– Не приди он сюда  тем вечером, мы бы  крутились себе и крутились.  Да и вообще
такие, как он, совсем не по нашей  части. Вот была у нас Мария Пас,  сразу после
того, как  она разбежалась  со своим  бойфрендом, этим  пиаровским чудищем,  так
репортеров налетело, как мух на говно. Она же здесь самый топ, ты это знаешь?  А
когда заходил Синий Ахмед из “Крутого Корана”, пресса считай что и не  заметила.
Ну, правда, что касается Реза и его компании, тут уж с прессой проблемы не было.
Прислал сюда своего гувернера, здоровенного  мужика с рожей, словно на  ней мясо
рубили. Тот  прямо ко  мне и  говорит, что  Рез прослышал  про наше  заведение и
думает забежать  с небольшой  компанией, и  не могли  бы мы организовать столик,
чтобы вроде как приватно… Правду говоря, я даже сразу не врубился – какой  такой
Рез? Потом-то, конечно,  в мозгах щелкнуло,  и я сказал:  да, с преогромным.  Мы
поставили столик подальше от сцены и  даже одолжили у ребят из заведения  сверху
красный шнурок на столбиках.

– И он пришел? Рез?

– Как штык. Через час – вот он, пожалуйста. Улыбался, руки жал, расписывался, на
чем ни попросят,  хотя, в общем,  его не то  чтобы рвали на  части. С ним четыре
женщины  и два  мужика, это  не считая  того гувернера.  Очень приличный  черный
костюм. Йодзи. Малость помятый. Рез, в смысле. Был, похоже, где-то на ужине,  ну
и принял на грудь.  Много смеялся, ну ты  понимаешь. – Дзюн повернулся  и что-то
сказал одному из подсобников,  парню в обувке на  манер черных кожаных носков  с
отдельным большим пальцем.

Кья пыталась представить себе Реза за столиком, вместе с кучей других людей,  за
красным шнурком на столбиках, а на заднем плане – японскую тусовку, занятую  чем
уж там занимается японская тусовка в таком клубе. Пляшет? Да и вообще – что  это
был за клуб, этот “Обезьяний бой”?

– А потом  наш мальчонка  встает, в  туалет ему  надо. Громила  этот тоже  хочет
встать, но  мальчонка машет  ему, чтоб  сидел. За  столиком хохочут,  все, кроме
громилы, а  у громилы  рожа кислая.  Две телки  тоже встают,  вроде как  они его
проводят, но он и им машет остаться,  и снова хохот. А народ, кроме тех,  за его
столиком, на него особенно и не смотрит. Я как раз собирался минут через пять  в
кабину  с  подборкой в  конец  суровой североафриканщины,  так  присматривался к
народу, чтобы быть в струе, знать, когда это лучше вбросить. Так вот, он  прошел
через весь зал,  и его заметили  разве что один-двое,  да и те  не остановились,
продолжали плясать.

Да что же это был за клуб, где даже Реза не замечали?

– И я вот, значит, думаю о своей подборке, в какой давать последовательности,  и
вдруг он прямо  передо мной. Улыбается  как не могу.  Глаза какие-то непонятные.
Хотя я не  стал бы вот  так божиться, что  это из-за чего-то  там такого, что он
сделал в туалете, – ну ты понимаешь, про что я.

Кья кивнула, хотя напрочь не понимала, про что он.

– А не  буду ли  я возражать,  спросил он,  положив мне  руку на  плечо, если он
скажет всей нашей  публике несколько слов.  И что он  давно уже обдумывает  одну
вещь,  а теперь  как раз  принял решение  и хочет  поделиться своей  радостью с
людьми. Тут рядом  с нами материализовался  его гувернер и  захотел узнать, что,
какие-нибудь трудности?  Да никаких  трудностей, сказал  Рез и  сжал мое  плечо,
вроде как заговорщицки, а просто он хочет сказать публике пару слов.

Кья взглянула на плечи Дзюна, прикидывая, какое из них было тогда сжато  Резовой
рукой.

– Ну, так он, в общем, и сделал, – подытожил Дзюн.

– Но что же он все-таки сказал? – спросила Кья.

– Да ничего  он, милочка,  хорошего не  сказал, грузил  что ни попадя. Эволюция,
технология  чувств,  необходимость  для  человечества  найти  красоту  в  новом,
нарождающемся  порядке вещей,  какая-то там  софтверная игрушечная  девка и  его
собственная жгучая  потребность сойтись  с ней  поближе. Хрень.  Собачья. – Дзюн
приподнял хайратник повыше, но уже через мгновение тот снова сполз ему на лоб. –
И вот,  из-за того,  что он  это сделал,  раззявил пасть  в моем клубе, Ло дробь
трижды долбанный Рез  купил этот долбаный  клуб. А заодно  и меня самого,  я дал
подписку, что не  буду говорить ни  с кем из  вас ни о  чем из этого.  А теперь,
милочка, с твоего разрешения и с разрешения твоего очаровательного друга я  хоть
немного поработаю.




21. Стоялец


На ближнем  к гостинице  перекрестке толпа  прохожих равнодушно  обтекала тощую,
неестественно высокую  фигуру с  рекламными щитами  на груди  и спине.  По щитам
непрерывно бежали столбики иероглифов. Время от времени сэндвичмен покачивался и
судорожно переступал  ходулями, его  лицо пряталось  под остроконечным капюшоном
белого бумажного плаща и противогазной маской.

– Что это? – спросил Лэйни.

– Где?  – Шагавшая  впереди Арли  обернулась и  проследила за  направлением его
взгляда. – “Новая логика”. Секта  такая. Они считают, что, как  только суммарная
масса нервной  ткани рода  человеческого достигнет  некоей критической величины,
наступит конец света.

На грудном щитке сэндвичмена возникло длинное многозначное число.

– Вот эта, что ли, величина? – спросил Лэйни.

– Нет, это их текущая оценка нервной массы на настоящий момент.

На Арли был короткий черный плащ. Пока она ходила за этим плащом к себе в номер,
Лэйни поменял белье,  носки и рубашку.  Рубашку он выбрал  синюю, малайзийскую и
застегнул ее до  самого верха, размышляя  при этом, все  ли сотрудники “Ло/Рез”,
приехавшие сейчас в Токио, остановились в этой гостинице или не все.

Проходя  мимо сэндвичмена,  Лэйни увидел  сквозь стекло  противогаза его  глаза.
Суровые и  спокойные. А  ходули у  него были  суставчатые, из  какого-то легкого
сплава, точно такие, с помощью которых работяги устанавливают подвесные потолки.

– А что это будет за конец света? Война? Потоп?

– Новый порядок вещей.  Подробнее они не  рассказывают. Рез тоже  было начал ими
интересоваться. Пытался получить аудиенцию у их основателя.

– Ну и?

– По нулям. Основатель  сказал, что Рез  зарабатывает на манипуляциях  с нервной
тканью своих слушателей, и это делает его неприкасаемым.

– Рез сильно расстроился?

– Да нет вроде бы. Если верить Блэкуэллу, это даже подняло ему настроение.

– А так  он что,  чаще не  в настроении?  – Лэйни  отшагнул в сторону, пропуская
парня, катившего навстречу им велосипед.

– Я бы просто сказала, что Реза  волнуют совсем не те проблемы, которые  волнуют
других людей, большую их часть.

Рядом с ними полз, чуть не заезжая на тротуар, темно-зеленый мини-вэн с  гнутыми
зеркальными  стенами  и  номерными платами,  светящимися  и  подмигивающими, как
консоль игрового автомата.

– Мне кажется, за нами следят, – встревожился Лэйни.

– Надеюсь. Вообще-то я хотела другой, такого таракана с блестящими усами,  чтобы
поребрик нащупывать, но из-за  спешки пришлось ограничиться номерными  знаками в
“специальном  исполнении”.  Он  сам  за  тобой